Versão em português 中文版本 日本語版
Polish version La version française Versione italiana
Русская версия English version Deutsch Version

Мои воспоминания. Том первый. Глава 27-29.

Кобрин → Выдающиеся личности

Глава 27
Холера. – Тогдашние средства от холеры. – Смерть раввина. – Слух о том, что он воскрес. – Я ищу желающего купить магазин. – Вахнович. – Я хочу стать казённым раввином. – Пощёчина.
Холера из Бреста, точно живое существо, прибыла прямо в Каменец. Эпидемия распространилась страшно быстро. В Бриске умерло с месяца элюль до кислева[1] больше двух тысяч человек, и в Каменце было не менее ужасно. Из первых умерла внучка раввина, дочь реб Симхи, молодая замужняя женщина, и после неё стало умирать в маленьком Каменце по два-три человека в день, а один раз дошло до восьми в день. Вставая утром, сразу слышали о новых покойниках.
Ничего удивительного, что так много людей умирало. О дезинфекции тогда не имели никакого понятия, умерших от эпидемии обмывали дома, а не на кладбище, как принято, тёплой водой, которая лилась повсюду. Более удивительно, что не умерли все. Но и так множество полегло.
У отца умерла четырнадцатилетняя сестра и двухлетняя дочка. Евреи даже стали применять такие проверенные средства, как устройство свадьбы на кладбище дурочки-калеки со слепым парнем. Ставили на кладбище хупу с надеждой на появление здорового потомства. Помню также, как в пятницу шли через весь город с Торой в руках некоей – не рядом будь помянута – процессией, произнося: «смесь благовоний…»[2]. Но никакие средства не помогали.
Тогда ещё не знали последних средств, применявшихся пятнадцать лет назад в Польше во время холеры в Люблине.. Тогда все изготовляли колечки из лулава[3], запрягали четырёх девочек и распахивали кусок земли с той стороны города, откуда пришла холера. Также приводили на кладбище гоя, платили ему три рубля в день за то, чтобы он стоял там у ворот, и когда приносили покойника, говорил бы:
“Tu niema miejsca”[4]. Гой при этом, имея гойскую голову, говорил, когда приносили покойника, нечто противоположное:
“Tu jest dosyc miejsca[5], несите сюда всех евреев.”
Но у нас в Каменце, как сказано, ничего тогда не слышали ни о вспахивании земли с одной стороны с помощью девочек, ни о люблинских колечках, и асессор с исправником так же знали, что предпринять, как мы знали, что происходит на луне. Не могу удержаться, чтобы не рассказать о настоящем чуде: в Заставье не умерло ни одного человек, как будто преградили путь ангелу смерти, чтобы он там не смог появиться. Произошло какое-то странное, непонятное явление. С другой стороны, в Высокой холера была большая, в Каменце – не меньше, а жители Заставья находились в Каменце целыми днями, уезжая домой только на ночь – и все уцелели.
В первый день Сукот в течение часа умер от холеры мой дядя-раввин. Естественно, пришёл весь город, слёзы лились рекой. В доме дяди было полно народу, и помню, что палец его слегка шевельнулся и все закричали, что праведник ещё жив. Окно было открыто, и в городе тут же распространился слух, что праведник ожил. Но часа через два были похороны.
Когда я вернулся домой, бабушка Бейле-Раше меня спросила своим задушевным голосом:
«Хацкель, ты был возле дяди. Правда ли, что говорят - будто раввин вдруг сел и сказал: “Не плачьте, дети, за мной закроется земля”?»
Я ей рассказал, как всё было. Но ничего не помогло: слух продолжался. Ночью, однако, умерло сразу пятнадцать человек, и с этого началось усиление эпидемии. И сказки про раввина сразу затихли. Эпидемия продолжалась почти до Хануки. Все стояли на пороге смерти. Только что – человек на ногах, и вот уже – в лучшем мире.
Всё это время никто не имел никакого дохода, раздавали милостыню нуждающимся, и многие продали с себя последнюю рубашку за хлеб.
В городе было помещение с кувшинами горячей воды, имелось целое общество “растирателей”, работавших день и ночь, растирая и согревая больных. Но члены общества все до единого умерли, вместе с Йослом, их истинным командиром и большим героем.
После холеры город почти опустел.
Но беда – бедой, а заработок всё равно нужен, и снова стали искать, как заработать, и отцу, бедняге, пришлось забросить своих хасидов вместе с хасидским штиблем и отправиться в поместье Вахнович, расположенное в трёх верстах от Каменца, которое дед арендовал у графа из Турны. А я остался в Каменце со своей лавочкой. Но мы понимали, что будем так сидеть, пока не проедим последние деньги. Ни товара для крестьян у нас не было, ни тащить их за рукав, как следовало делать, мы не умели. И ждали, что крестьяне придут сами, в результате – полный провал.
Несмотря на скромность наших расходов, поскольку все продукты питания нам слал отец из поместья, а нас было только двое и прислуга, всё же уходило много денег. Я никогда не умел экономить. Такой уж я имел «семейный недостаток», и было ясно, что дальше мы так жить не можем.
Бог не бросает людям кошельки с деньгами с неба, хлеб также не растёт для людей на деревьях. Прежде, чем хлеб попадёт человеку в рот, надо хорошо поработать – пахать и удобрять, сеять, косить, сушить, молотить и снова сушить, молоть, просеивать, месить, печь – и только тогда получаем готовый хлеб. Как видно, человек должен хорошо поработать, пока получит кусок хлеба. А сидя в магазине, глядя друг на друга и не желая тянуть крестьян с крестьянками за рукав, мы, конечно, не заработаем, а плату за магазин и за квартиру будем бросать на ветер.
Несмотря на это, мы держались за магазин. Одну «реформу» мы произвели: взяли девочку, чтобы тянула крестьянок в магазин. Но это не очень помогло. К этому времени моя жена родила первого ребёнка. И обрезание, устроенное по высшему образцу, с вином и раздачей милостыни, стало гробом нашему магазину. Магазин и так был полным провалом. Мы положились на девочку, имевшую, как видно, слишком длинные руки – да простит она мне – и, между нами говоря, получилось скверно. У моей жены был теперь ребёнок, и она не могла уже так работать в магазине. И я понял, что дело это мне не подходит, что я не могу привыкнут к крестьянам и крестьянкам, что мне противно торговаться с покупателями, и решил, что мы должны продать магазин и переехать к отцу в поместье. Моё намерение было – учиться на казённого раввина, о чём пока никому не говорить, включая жену.
Я искал желающего купить магазин и не находил. После больших мучений кое-как передал родственнице оставшийся товар за треть цены, которую она мне, к тому же выплатила в рассрочку, и уехал к отцу в поместье Вахнович.
Отец, будучи пылким хасидом, в деревне страшно скучал. В пятницу ночью и всю субботу он сам с собой веселился. Но что это за веселье: он пел, а дети танцевали. Радость получалась искусственной, и его улыбка пропала. И было видно, что без своих хасидов, в этой однообразной деревенской жизни, он тает, как свеча. Я взял себе в голову, что должен готовиться к экзамену на казённого раввина. Поехал в Бриск, познакомился там с писарем, известным маскилем, ценившим всех молодых людей, увлечённых просветительским движением, и ему понравился. Но нужно было знать русский язык. Он мне объяснил, какие книги я должен изучить и даже некоторые из них мне дал. Я также купил русский словарь. Вернувшись домой, начал серьёзно готовиться. Я знал, что отец будет против того, чтобы я учил русский язык, тем более, против того, чтобы я стал казённым раввином, но не представлял себе, до какой степени он будет против. Заметив, что я учу русский язык, он дал мне пару пощёчин и сказал:
«Мы живём и, слава Богу, никакого русского не знаем. А тебе он нужен. Ни в коем случае я тебе этого не позволю!».

Глава 28
Внезапная смерть моей бабушки. – Впечатление, которое произвела смерть на семью и на местечко. – Её похороны. – Рыдания деда. – Шива. – Высокое мнение о бабушке. – Её добрые дела. – Распад нашей семьи после её смерти.
Ещё до отъезда в Вахнович мы пережили большое горе. Как-то ночью нам постучали в ставень:
«Мойше, Мойше, вставай, мама кончается!
Поднялся плач, и мы все, смертельно испуганные, стали быстро одеваться: но руки тряслись, как парализованные. Отец, мать, я и моя жена и все братья и сёстра – кое-как накинув на себя одежду, плачем во весь голос. Лишь отец не плачет: он бледен, глаза блестят влагой. Мчимся к нашей дорогой бабушке. От большой спешки падаем на лестнице, ведущей на балкон, поднимаемся и вбегаем в дом. Но бабушку мы уже застали мёртвой. У неё произошло внезапное кровотечение: вся кровь хлынула вдруг из горла, и через четверть часа она уже была мертва. В доме мы застали всех детей и внуков, маленьких и больших, братьев деда и семью сестры. Все были в сборе, и крик и плач охватили почти весь город. Сбежались посторонние женщины, плач усилился, как если бы жестокий враг учинил в городе резню.
Только дед потеряет сознание, как подымается ещё больше криков и плача, все сбегаются ему на помощь. Яшку-доктора с другими двумя врачами не выпускают из дому – чтоб позаботились о деде, когда он придёт в себя. Бабушка лежит на полу, и дед тоже падает на пол. Вытягивается рядом с бабушкой, прислоняет свою голову к её голове и заливает её реками слёз. Он всегда был склонен к слезам, но сейчас прорвался целый поток, который лился и лился без конца. И его всхлипывания ещё больше потрясали всю семью. Плач и крики усиливались с каждой минутой, и сейчас не спал уже весь город, все вздыхали по праведнице и умнице, не имевшей в жизни ни одного врага.
С рассветом уже собрался весь город возле дома и в доме, на террасе и у всех окон. И плач разверзал небеса.
Отец сразу послал нарочного в Чехчове к сестре и к зятю Берл-Бендету. Часа через три уже приехали Берл Бендет с Двойрой и со всеми их детьми и внуками, добавившие свежие тона к плачу.
И было, конечно, о чём сетовать: эта худенькая, маленькая еврейка твёрдо держала вместе всю нашу семью, это её добрый дух внушал каждому из нас мир, это она нас учила, что надо любить друг друга, это она заботилась, чтобы наша большая семья держалась красиво, чисто и хорошо. Это она считала, что не следует проявлять гнева, что надо стараться всё принимать с любовью, что надо надеяться - никогда не терять надежды! И вот лежит она – любимая, дорогая моя бабушка, укрытая чёрным, и больше не встанет с земли.
Наступил день, но у нас у всех была тёмная ночь, и никаких человеческих сил, чтобы вынести ужасную сцену – как лежит бабушка на земле, а рядом с ней – дед, положив свою голову на её голову и льёт слёзы, как из ручья, и всхлипывает, как малое дитя, и все заодно с ним плачут.
Время от времени дед затихает, и все бегут посмотреть и видят, что он в обмороке. Поднимается большой плач, тогда бегут врачи, с бутылкой холодной воды. Его оживляют, он приходит в себя и снова падает на землю у головы бабушки, снова и снова льёт слёзы, как из ручья, и снова всхлипывает, пока не замолкнет.
Потом пришли женщины из похоронной кампании, чтобы совершить обмывание. Пришлось освободить комнату, все стали расходиться, но невозможно было оторвать деда от мёртвой бабушки, как будто его голова прикована к её голове. Он не позволял себя забрать и так пролежал довольно долго. Он всё бледнел и бледнел и было ясно, что он может тут умереть. Тогда явились единственный сын Арье-Лейб и Берл-Бендет – два здоровых молодых человека – и силой оторвали его от её головы. Но ему стало плохо. А крик был такой, как на пожаре, когда людей охватил огонь. На крик сбежались снаружи все евреи, с большим трудом отнесли деда в другую комнату и уложили в постель. Но он бросился на землю и хотел только лежать на земле, крича:
«Я хочу в землю, вместе с моей Бейле-Раше».
После того, как её по всем правилам подготовили, началась новая ужасная сцена – прощание со всей семьёй. Все на неё набросились, прося, по обычаю, прощения, чтобы была она доброй заступницей на том свете, какой была на этом. И снова дед ложился на сырую землю, насквозь пропитанную очистительной водой, положив голову рядом с её головой. Это был какой-то ужас.
На похороны пришёл весь город. Закрылись все магазины, все шинки, в домах не осталось ни одной женщины, даже в Заставье. Перед этим бабушку принесли, а после этого все сыновья, зятья, сёстры и братья притащили к ней под руки деда в полубессознательном состоянии, а врачи шли рядом с бутылками в руках.
За свою жизнь в Каменце я дважды видел большие похороны. Одни – моего дяди, каменецкого раввина, происходившие во время Сукот, и понятно, что присутствовал весь город. Вторые – были похороны бабушки, ещё более многолюдные потому, что на похороны пришли абсолютно все женщины, чего не было у раввина из-за тогдашнего обычая, согласно которому посторонние женщины не приходят на похороны мужчин.
При опускании в могилу произошло нечто ужасное. Дед будто тронулся в уме, пытался броситься в могилу и не давал уложить свою Бейле-Раше в землю. С большим трудом удалось его от неё оторвать, но после того, как её опустили в могилу, он снова к ней рванулся и страшным голосом закричал:
«Я хочу быть в земле вместе с Бейле-Раше!…»
И потерял сознание. Это помогло, и его оторвали от могилы.
Назад с похорон деда снова тащили до самого дома и там уложили в постель. Но он снова бросился на землю и ни за что не давал себя взять в постель. И так он в полуобморочном состоянии уснул. Врачи сказали, что ему надо дать отоспаться, посторонние вышли из комнаты, оставив возле него сыновей, дочерей, невесток и зятьёв. Сейчас люди плакали тихо, и так плача, ослабли. Потом улеглись на землю, а слёзы всё лились и лились.
Дед каждый раз просыпался и кричал, чтобы его закопали вместе с Бейле-Раше. Как видно, у него начался жар, и в жару он часто вскрикивал:
«Разбойники! Что же вы Бейле-Раше без меня зарыли!»
Все эти мрачные сутки никто из семьи ничего взял в рот, даже ни стакана чаю. Даже малые, шестилетние дети, тоже ничего не ели и не пили.
Вторая ночь была такой же ужасной, как и первая. Более семидесяти душ лежали на полу и все плакали. Слёзы лились на пол и доски становились влажными.
Ночью дед немного поспал, а на рассвете вскочил. Ему немного полегчало.
«Но, Бейле-Раше, - начинает он кричать, - возьми же меня к себе, ты ведь была такой верной женой, душой и телом! Покажи мне сейчас свою последнюю верность и попроси Бога, чтобы он меня взял туда, где ты есть!»
И снова он плачет, снова всхлипывает и снова дрожит, а за ним – большие и малые, и слёзы смешиваются, как в Йом-Киппур во время благословений.
Все эти два дня дед не молился. Дети, у которых был свой большой миньян, молились утром и днём и вечером. Молясь, тоже плакали. Отец молился у «столба». Он, который мог быть твёрд и не плакал, произносил слова тихо и душевно, что трогало ещё больше, чем слёзы. Молились в верхнем штибле, в спальне бабушки, и на третий день уже молились внизу, в большой комнате, так как дед не мог вынести, чтобы молились в спальне. Теперь он начал молиться у «столба», но он всё плакал, как дитя и терял сознание, и пришлось его от «столба» забрать.
Пришлось также поискать средство от плача, иначе можно было попросту умереть от горя и страха. Представители городской верхушки пришли навестить сидящих в трауре и велели прислуге поставить большой самовар, и всем стали подавать чай с булочками. С трудом удалось заставить людей выпить чаю. А дед отказался и от чая.
«Я хочу умереть, - твердил он, - хочу быть вместе с Бейле-Раше».
На третью ночь он даже немного поспал, но это был нездоровый сон, и Яшку-доктора не отпускали. Члены семьи, будучи не в силах уснуть, уселись на земле и стали по очереди делиться рассказами о бабушке Бейле-Раше, о её редких достоинствах, о её большом сердце, о её теплоте и самоотверженности по отношению к своим и чужим. Рассказывали, как она всех примиряла.
Была ли свадьба дочери, сына или внука, она сразу же после семи дней пира приглашала парочку к себе, но только каждого из них – в отдельности. Дочери, молодой жене, она долго говорила о том, что муж – это голова дома, он должен зарабатывать на жизнь, воспитывать детей, и о том, что всё достоинство жены – в её муже.
«Ты должна, - обращалась она к дочери или внучке, - не только любить мужа, но и показывать ему свою любовь. Естественно, что тому, кого любишь, доставляешь только удовольствия, а не дай Бог, не огорчаешь. Но он должен видеть и чувствовать, что он тебе дорог, как зеница ока. А если он, не дай Бог, плохо к тебе относится и не проявляет верности, на это ты смотреть не должна, не должна с этим считаться. Он, в конце концов, будет с тобой хорош, каким бы он плохим ни был. Ты также не должна своему мужу противоречить - как сказано в «Поучениях отцов» о том, чтоб не противоречить ближнему, в частности мужу, а тот чтоб отказался противоречить тебе1. Если хочешь, чтобы твой муж был тебе всецело предан, ты прежде должна быть всецело преданной ему, и что он скажет – должно быть для тебя свято… Если он говорит, что сейчас ночь, а ты видишь, что день, скажи тоже, что сейчас ночь… Благодаря твоей доброте он в конце концов поймёт свою ошибку и полюбит тебя, как жизнь. С мужем надо говорить мягко, не показывать своего ума, не похваляться им, и он всегда будет говорить, какая ты умная, и ты таки будешь умная. Если ты ему скажешь, как поступить правильно в каком-то деле, а он не послушает и поступит как раз наоборот и глупо, а потом признается тебе, что был неправ – ты не должна показывать, что тебе это приятно и не должна, Боже сохрани, ему досаждать и поедом есть, наоборот – укреплять его, утешать, подбадривать – он сам поймёт, что когда не слушаешься, то потом пожалеешь. Ты должна видеть своего мужа в лучшем свете, восхищаться им, укреплять его. Чтобы вести свои дела, он нуждается в мужестве. И если, не дай Бог, дело идёт плохо и он, не дай Бог, не в состоянии заработать – не должна ты, не дай Бог, сказать ему худого слова. Напротив – утешать и укреплять, в твоих глазах он не должен падать. Потому что, если ты ему, не дай Бог, скажешь худое слова или будешь мучить его - он потеряет мужество, что доведёт до плохой жизни.
Так она говорила с каждой молодой женщиной - дочерью, невесткой или внучкой. При этом просила всегда ей рассказывать, как муж с ней обращается, и если шло не так хорошо, старалась всё смягчить и сгладить.
С мужчинами после свадьбы она говорила по-другому – о том, что женой они должны дорожить, «как зеницей ока» - всегда помнить, что во время беременности и родов она, бедняга, испытывает такие страдания, каких мужчины себе не могут представить.
«Ты устраиваешь обрезание, становишься отцом – без ожиданий, без мучений, зато чего это стоит жене? А потом, когда она кормит ребёнка, то сколько не спит ночей? Ведь всё на ней! Ты идёшь на улицу, в магазин, разговариваешь с людьми, посещаешь бет-ха-мидраш, молишься и занимаешься, говоришь и проводишь время, а жена сидит, привязанная, в доме, возле ребёнка. Ребёнок сосёт её кровь, мозг из костей, а если, не дай Бог, дитя заболеет, сколько ей это стоит здоровья? Она не ест, не пьёт и не спит. Хотя даже и тебе это стоит здоровья, но как это можно сравнить с её страданиями? Ты встал и пошёл. А если, с божьей помощью, есть несколько детей? Что тогда будет с женой? Не достаточно любить жену, о ней надо заботиться, дорожить ею. Только, когда ты предан жене – жизнь сладка.
И обоим вместе она говорила, что в доме должно быть спокойно, что дети никогда не должны замечать никакой войны между мужем и женой. Боже сохрани! Это портит характер детей, а заодно они перестанут слушаться старших и с ними считаться.
Понятно, что и мне она внушала то же самое. Только мне захотелось перед ней поумничать, и я ей сказал, что нашёл книгу, в которой очень хорошо сказано о том, как должны муж с женой жить. Книга эта - «Кирьят Сефер» Мордехая-Аарона Гинзбурга2. В ней помещены письма, которые некто пишет своему другу, ставшему женихом, советуя ему, как себя вести с женой. Я прочёл письма бабушке, и они ей очень понравились. Она мне посоветовала прочесть это моей молодой жене, и я её послушался.
И так каждый рассказал, как бабушка вселяла мир между мужем и женой, и какое большое значение имела её деятельность, И в нашей семье была-таки хорошая жизнь между мужьями и жёнами. Не слышно было, Боже сохрани, худого слова одного к другому.
Дед понемногу стал очухиваться. Был уже в состоянии выпить стакан чаю, но с каждым глотком снова жаловался:
«Бейле-Раше лежит в земле, а я ещё могу пить чай»
Те из города, кто приходил раньше, чтобы утешить находящихся в трауре, к деду совсем не подходили. Теперь, когда он как-то пришёл в себя, пытались к нему обратиться, повлиять на него, объясняя, что он грешит тем, что так восстаёт против Бога. Человек не в праве распоряжаться своей жизнью. Бог дал, Бог взял. Царь Давид плакал, когда заболел его ребёнок, но потом, когда ребёнок умер, он вымылся и приказал ему играть. Дед уже плакал меньше, и всё рассказывал о её достоинствах, о том, как она с ним обращалась, какой была золотой женой, что за сердце имела и т.п.
На шестой день дед встал немного более спокойным. Приготовили чай и все перекусили. Он тоже что-то поел. В городе уже знали, что Арон-Лейзер немного успокоился, что уже так не буйствует. Уже можно свободнее к нему прийти, чтобы выразить своё сочувствие, уже можно поговорить, обменяться с ним словом, хоть рассказать ему что-то, что он про свою Бейле-Раше совсем не знал.
С одиннадцати часов стала приходить масса народу. За день приходило до ста человек, мужчины и женщины, выражать своё сочувствие.
Один из тех, кто приходил выражать сочувствие, рассказал, как однажды они с женой не могли прекратить ссору, и как он пришёл к Бейле-Раше жаловаться на свою жену.
«Своей мудростью она смягчила мне сердце, а заодно представила мне и недостатки моей жены в более лёгком свете. При этом ей удалось так удивительно хорошо изобразить всю сладость и наслаждение от добрых отношений между мужем и женой, и напротив – какой настоящий ад бывает от плохих отношений, те самые душераздирающие бедствия, которые я испытал на практике - что я ощутил потребность тут же помириться с женой, с которой за минуту до того уже решил развестись. После моего ухода она пригласила мою жену на определённый час, когда Арон-Лейзера не было дома, и так же мудро поговорила и с ней, объясняя, как следует ей себя вести впредь, и жизнь наша стала лучше. Мы оба поняли, что воюем из-за пустяков. Один раз я не прав, другой раз – она. Почему? За что? С тех пор, слава Богу, мы уже девять лет очень хорошо живём. Приходили её благодарить вдвоём. Дай ей Бог светлый рай. Нас она просто спасла своей мудростью и благостью».
Таких историй рассказали много. Говорили, что в её время в Каменце совсем не разводились. Она всё время заботилась о том, чтобы до этого не доходило и сеяла мир между всеми. Сейчас, когда разводов стало, как грибов после дождя, когда настроение такое, что каждый хочет бросить дырявую вещь вместо того, чтобы её латать, как бывало – сейчас, говорю я, истории с бабушкой звучат немного наивно. Но она действительно имела большой талант смягчать, исправлять и улаживать плохие отношения. К ней приходили взрослые дети, жалуясь на мачех. В этих случаях она приглашала мачеху и своей мудростью и сердечностью внушала, что та должна исправиться, не должна так себя восстанавливать против сирот, и дети потом приходили благодарить Бейле-Раше.
Подобными делами был полон её дом. И так целый день - один входит, другой выходит, но всегда в то время, когда Арон-Лейзер бывал у помещиков. Она просила, что когда её муж дома, так часто к ней не приходить, чтобы не мешать ему отдыхать от его дел.
Рассказывали также о помощи, которую она оказывала потихоньку, чтобы муж её об этом не знал. Она вообще не хотела, чтобы об этом знали. Она поддерживала разорившихся хозяев, оставшихся без хлеба. Уделяла им от овощей, которые помещики присылали ей полными фурами: картошку, капусту, свёклу, морковь, лук, фрукты и т.п., а деду говорила, что овощи кончились, и он уже заботился о том, чтобы от помещика прислали снова. Получив снова овощи, снова слала почтенным разорившимся хозяевам. Также и в богадельню она регулярно всё слала, в том числе и мясо. У деда каждую зиму закалывали целого быка, нескольких овец и телят, мясо почти ничего не стоило, и она тут же распределяла между семьёй, почтенными бедными евреями, богадельней и т.п. А дед был так занят, что не замечал этих больших расходов.
Она также откармливала гусей и топила гусиный жир, и оделяя семью, ещё большую часть отдавала бедным. Летом готовила много варенья и разных соков. Только на варенье у неё уходило целых шестьдесят фунтов сахару! И когда кто-то в городе заболевал, к ней приходили за вареньем. Тому нужно, чтобы принимать с касторкой, другому – для укрепления сердца. И так она постоянно обо всех заботилась. Весь город был у неё в голове с его разорившимися и нуждающимися жителями. Только деньгами она мало давала милостыни, поскольку много денег нужно было на всю семью, а муж ей не так уж много давал, как ей было нужно. И когда она его иной раз просила:
«Арон-Лейзер, мне нужно двадцать пять рублей» - он вполне мог ответить:
«У меня нет», - в случае, когда он таки да мог ей дать.
И она ему уже лишнего слова не говорила, делая хорошую мину, словно ничего не случилось, будто у неё к нему нет никаких претензий. А деньги, которые всё-таки были нужны, занимала у деверя Мордхе-Лейба. Вместо денег Арон-Лейзер ей слал в шинок бочку водки за сто рублей, и когда она ему через несколько дней говорила, что ей опять нужна водка, он тут же приказывал доставить от помещика. И она расплачивалась водкой с деверем за деньги, взятые у него на благотворительность.
Мужу она никогда не перчила – ни словом, ни делом. Он скажет «да» – значит да, а если «нет» - значит нет; зато он всегда её слушался, а причинив ей огорчение, просил прощения:
«Сказать по правде, дорогая жена, что когда я тебя не слушаюсь, всегда у меня бывают неприятности».
А она тут же всё сглаживала - словечком, улыбкой:
«Ничего, не сглазить бы, ума у тебя хватает. Учить тебя, Боже сохрани, не надо, и такой простой еврейке, как я, тебя тем более не научить. Но даже и самый умный человек иной раз делает глупости… Люди – не ангелы. Ничего, ничего… »
Вот такая жена была у деда, и недаром он так весь мир переворачивал, когда она умерла.
Когда встали после шивы, у всей семьи были опухшие от слёз глаза и смертельно бледные, измученные от голода лица.
Так когда-то жила и поступала еврейская женщина, от необыкновенных достоинств которой в современных женщинах не осталось никакого следа. Таких и раньше было немного, а нынче – нет совсем.
Я уже где-то говорил о значении бабушки для нашей семьи. Значение это станет понятнее читателю, если я скажу, что после её смерти наша большая семья распалась. Разрушено было согласие, люди стали холоднее, и от «царского полка» остались одни руины. Если у «царского полка» был полковник, без которого не было бы, конечно, никакого «царского полка», то это был тихий, незаметный полковник – моя бабушка, самоотверженно оберегавшая своих солдат. А дед был только смелый, добрый и шумный капитан!

Глава 29
Хасидизм и его противники. – Притягательная сила хасидизма, всколыхнувшая весь еврейский мир. – Ортодоксальный иудаизм как система. – «Шульхан-арух». – Недостатки ортодоксального иудаизма. -- Хасидизм. – Бааль-Шем. – Доступность хасидизма всем слоям народа. – Реб Моше-Хаим Луццато. – «Путь праведных». – Демократизм в поведении хасидов. – Ребе и хасидские праздники. – Недостатки хасидизма. – Общий вывод.
Со смертью моей бабушки фактически завершается первая часть моих воспоминаний. Однако, я чувствую, что что-то должно быть сказано о хасидизме и его противниках. Как читатель заметил, в книге моей я часто касаюсь борьбы между хасидами и миснагидами. Эта борьба, которую я вынес на своём горбу, стоила мне немало здоровья, поэтому волей-неволей я должен раз навсегда разобраться – в чём притягательная сила хасидизма, что взволновало весь еврейский мир, что привлекло огромное число евреев в городах и местечках? В чём же всё-таки его сила? Как удалось хасидизму даже у самих ортодоксальных раввинов отнять детей и учинить подлинный разгром в семьях миснагидов? Постараюсь, в меру своих сил, ответить на эти вопросы. Поскольку не всем известна суть движений хасидов и даже миснагидов, попробуем как-то развить и прояснить эту тему
Миснагиды себя вели в соответствии с правилами книги «Шульхан арух», в которой излагались все правила письменной и устной Торы1. Это всё были практические установления – что должен человек делать, и чего не должен; но «Шульхан арух» не писал, о чём должен человек думать и размышлять – как сказано в Гемаре, «Господь требует сердца». Об этом в «Шульхан арух» не упоминается. Также и после «Шульхан арух» мудрецы писали, что должен делать еврей, как он должен себя вести, и делали ещё труднее и без того трудные еврейские законы, которые стало невозможно выполнять.
Хотя известная книга «Обязанности сердец», составленная учителем нашим Бахьей старшим восемьсот лет назад, очень ясно и понятно объясняет необходимость для человека очищать сердце добрыми качествами, но несмотря на то, что книга эта поныне очень принята, высоко ценится и популярна среди евреев, однако «Шульхан арух», составленный намного позднее «Обязанностей сердец», ценится, несмотря на это, у евреев более высоко. «Шульхан арух» стал для них самой сутью иудаизма, указывая, как выполнять заповеди. То есть – как практически поступать и не задумываться. Заповеди, касающиеся души, таких человеческих свойств, как гордость, скромность, любовь, ненависть, ревность, гнев, лесть, мир и спор и т.п., по смыслу, содержащемуся в Торе и у Пророков, стали у евреев считаться чем-то мелким, второстепенным, на что можно смотреть с сожалением, с огорчением, но не заострять на нём внимания. Согласно «Шульхан арух» и другим мудрым книгам, еврей должен молиться и учиться, поститься и страдать и не иметь в жизни никаких удовольствий – как рассказывают о Виленском гаоне, очень воевавшем с хасидами: скитаясь с места на место в знак скорби о выпавшем на долю народа рассеянии, он не жевал хлеб, а глотал, чтобы не чувствовать вкуса еды.
Набожные миснагиды таки много молились и много учились, исполняли много предписаний, много мучились и много плакали. И после всего находились в большом страхе перед ангелами-мучителями, терзающими людей в загробном мире такими страшными муками, которые только можно представить.
Набожный миснагид всегда был мрачен, угрюм и забит: в этом мире он не смел радоваться, будущего мира боялся, а требованиям «Шульхан арух» и книгам других мудрецов всё равно угодить не мог. В вопросах веры он всегда отставал и из-за этого отставания жил в страхе.
А что сказать о миснагидах, не обладавших такой сильно набожной натурой? Те уж конечно страдали от слабости своего иудаизма и жили в постоянном страхе и ужасе перед высшим судом, грозившим страшной расправой за малейший проступок.
Так нёс каждый миснагид бремя своей веры, и даже искры радости в них не было видно. Страдающий народ, оплакивающий изгнание и беды, и кроме того - чей будущий мир, после смерти, обещает ещё большие муки, против которых муки этого мира покажутся каплей в море.
По представлениям миснагидов, еврей необразованный, не способный учиться, уж конечно не может быть достойным евреем. Достойный еврей должен учиться и знать все законы, он вообще должен учиться и учиться. Понятно, что поскольку необразованный не ценится никем, то его презирают, а если он к тому же бедняк, из-за чего следовало бы быть снисходительным к его необразованности - тут уж его сочтут совсем презренным существом. Такой еврей сам чувствует свою униженность, поскольку он просто человек, тогда как другие – ангелы.
На этой низшей ступени постоянно находились ремесленники. Ремесленники происходили от бедных родителей. Бедные родители рано отдавали детей работать. Дети поэтому не могли учиться, оставались необразованными, и к тому же бедняками! У миснагидов ремесленник считался презренным существом. Понятно, что от такого отношения к простому еврею, вынужденному по бедности прервать ученье, у миснагидов сильно развивалось чувство гордости.
И действительно, чувство гордости у миснагидов очень развито. Шутка сказать – уважение! Уваженья добивались всеми средствами. Каждый миснагид имел свою меру ихуса и ихуса ближнего. Ихус был двух родов: по богатству и по учёности. Шло это так: способный лучше учиться или имеющий тысячу рублей считались важнее тех, кто имел сто рублей, а имеющий десять тысяч рублей ценился больше, чем имеющий тысячу, и т.п.
Понятно, что низшая и самая жалкая ступень, в которой находились в шулях и бет-ха-мидрашах бедняки (в конечном счёте позор необразованности падал только на бедняков, а необразованность богача забывалась из-за его денег). С ними стеснялись разговаривать, им выделялись места у дверей, в их сторону не смотрели.
Миснагидам не достаёт также солидарности и миролюбия. Каждый из них – за себя, никто не хочет знать, что делает другой. И поскольку чувство гордости сильно развито, развито также и чувство зависти: не могут у миснагидов примириться ни с богатством ближнего, ни с его положением, ни с его происхождением. И вечно у них война и раздоры и в городских делах, и в частной жизни, и в бет-ха-мидраше.
Бет-ха-мидраш у евреев – единственное место, где собираются вместе. Когда-то люди проводили большую часть времени в бет-ха-мидраше. Три раза в день молились, занимались и просто беседовали, и бет-ха-мидраш был у евреев единственным «клубом». Но у миснагидов принята система, что у каждого есть определённое место, которое он покупает за деньги, и приходя в бет-ха-мидраш молиться, становится на своё место, так называемый «штот». Каждый имеет в бет-ха-мидраше свой «штот», переходящий по наследству к детям. «Штот» – даже важнее, чем положение и происхождение. Миснагид готов себя подвергнуть величайшим лишениям, лишь бы иметь в бет-ха-мидраше место выше, чем у знакомого, или хотя бы не ниже.
Помню, что в мои детские годы в местечках цена места у восточной стены бет-ха-мидраша была такой же высокой, как цена дома. Места эти испортили немало крови миснагидов, и тот, кто когда-нибудь напишет их историю, получит такой материал, который ему скорее напомнит мелочную, уродливую войну, чем что-то, имеющее отношение к вере и к синагоге.
Бедняки, как говорилось, стоят у самой двери. Нет у них места, чтобы сесть, будто бы они какие-то камни, а не люди. И ни один миснагид наверное себя не спросит – хоть на минуту – подобает ли божьему дому, чтоб люди там делились на «чистых» и «нечистых», на богатых и бедных.
Даже при вызовах к Торе играет роль вопрос престижа. Читать вызывают хозяев, но и в вызовах есть свои уровни: быть вызванным третьим и шестым – наиболее почтенно; седьмой, последний и завершающий – чуть пониже, а четвёртый и пятый – ещё ниже. Стоящий у Торы и распределяющий вызовы габай взвешивает престиж каждого хозяина и напряжённо морщит лоб: подходит ли та или иная глава из нашей святой Торы, где каждое слово – сокровище, для того или иного хозяина – как всё это странно! В большинстве случаев, конечно, не подходит, и начинается война и даже драка, и атмосфера миснагидского шуля насыщается ненавистью и завистью.
Приглашений бывает всего до восьми, но среди нескольких сот молящихся в каждом шуле имеется по несколько десятков богачей, крупных домохозяев и «хороших» евреев, желающих непременно быть приглашёнными к Торе. Тогда у миснагидов распределяют стихи из Торы и читают субботнюю главу не по разделам, а по строчкам.
Бедняки почти никогда не приглашаются к Торе. Как евреям, к тому же набожным, причиняет им это, конечно, много боли и огорчения. А отсюда, конечно, проистекает то, что большинство бедняков и ремесленников организуют свои миньяны, где и они удостоятся приглашения к Торе и свободно вздохнут, избавившись от оскорблений, испытываемых ими в шуле и бет-ха-мидрашах.
Итак, в бет-ха-мидрашах у миснагидов нет никакой солидарности и никакой радости. Как на неделе, так и в субботу и в праздник. Каждый миснагид идёт после молитвы домой, поест со своей семьёй и ложится спать. Не поёт, не танцует. Либо молится, либо учится, либо что-то делает, либо ест, либо спит. Чего-то кроме молитвы, ученья, еды и сна, быть не должно. Понятно, что ото всего этого миснагид впадает в страшную сухость, в какую-то пустыню, где радость, экстаз и душевный подъём совсем неизвестны.
Вкратце, недостатки миснагидов следующие: обособленность, отсутствие солидарности, страх перед загробным миром при отсутствии всякого удовольствия в этом, ненависть и подозрительность по отношению к ни в чём не повинным необразованным людям, которые падают только на бедных, так как богатому невежде прощается. Ненависть и подозрительность к бедным вообще, как таковым, гордость, вражда, зависть, раздоры, гордость своим происхождением и вообще – сухость, жизнь без радости, без счастья, без экстаза – всего, что близко сердцу демократических слоёв народа. Естественно, что при таком положении у евреев должен был произойти переворот, возникнуть какая-то новая система, которая таки и возникла.
Возникла она сто семьдесят лет назад вместе с Бааль-Шемом2 которому удалось стать отцом переворота. Бааль-Шем действовал по двум пунктам: с одной стороны, он облегчил бремя веры, которое стало невозможно нести, при том, что даже и тот, кто всё соблюдал и всё выносил, не мог быть уверен в будущем мире; с другой стороны, он также старался укрепить еврейство в том смысле, что европейское просвещение, которое тогда уже начало проникать ко всем народам, не повредило бы евреям как народу. Мудрый Бааль-Шем Тов тогда уже понимал значение талмудического выражения, которое он обновил и распространил среди своих последователей: «Тремя вещами спасён Израиль: тем, что не менял своей одежды, языка и имён»3
Бааль-Шем Тов также распространил свою систему на Тору, Пророков, Писания и Талмуд.
Прежде всего Бааль-Шем Тов сломал чёрную стену, возведённую миснагидами между еврейством и радостью, между верой и жизнью. Он сказал, что Господь получает удовольствие от радости, от жизни, поэтому даже еда и питьё – тоже богоугодное дело. Коэны4, например, должны были вкушать от жертвенного мяса в святом месте, в скинии Завета. Еврей поэтому должен служить Богу с радостью, как сказано в Торе в книге Дварим,5 Также мы находим у Шмуэля, который сказал Шаулю: (Шмуэль-алеф, 10,5; в русской традиции «Первая книга царств», 10,5): «…встретишь сонм пророков, сходящих с высоты, и впереди них арфа, и тимпан, и свирель, и киннор; и они пророчествуют». Отсюда следует, что пророки не могли пророчествовать, иначе как играя. В книге «Диврей ха-ямим» ( Т.е. Хроники, в русской традиции 1 и 2 книги Паралипоменон) также имеется: когда Давид пожертвовал много золота и серебра для Храма, он сказал в своей молитве: «…и народ Твой, находящийся здесь, с радостью жертвует Тебе» (1-я книга, 29,17), есть и в Псалмах, 43,4; 70,23): «И приду к жертвеннику Божию, к Богу радости, веселия моего, и на кинноре буду славить Тебя, Бог, Бог мой!… Петь будут уста мои, когда восхвалю Тебя, и душа моя, которую выручил Ты» (71,23). Также имеется и в Псалмах, 68,4: «А праведники радоваться будут, ликовать перед Богом и торжествовать в радости». И об этом говорит Мидраш :[Став молиться, пусть будет у тебя на сердце радостно, что ты молишься Господу, которому нет подобного. Ибо это – настоящая радость. На сердце у человека пусть будет весело, ибо божественное присутствие проявляется лишь в радости исполнения заповеди»6. Большинство приводимых здесь цитат взято из книги Луццато)]. В Псалмах 100,2: “Служите Господу в радости, предстаньте перед ним с пением”. В Псалмах 104,34: “Да благоволит Он к словам моим; радоваться буду я Господу”. В Псалмах, 149,2: “Да радуется Израиль Создателю своему, сыновья Сиона да возликуют о Царе своём”. В Песне песней: “Влеки меня, за тобой побежим . Привёл меня царь в покои свои – возликуем и возрадуемся с тобою” (1,4).
Известный раввин Моше Хаим Луццато, живший ещё до Бешта, писал в своей книге “Путь праведных”, что еврей должен лишь очищать своё сердце перед Богом. Уже в предисловии он говорит: “ Большинство людей считают, что благочестие выражается в частом повторении напевов, в очень длинных исповедях, тяжёлых постах – во всех этих противных разуму вещах. Но настоящее, желаемое и приятное благочестие далеко от этого представления»7. В главе 18, рассуждая о степени благочестия, он говорит о том, какой причиняется вред духу благочестия в глазах народа и образованных людей, считающих, что благочестие занимается такими глупостями, такими противоречащими здравому смыслу вещами. Им кажется, что всё благочестие заключается в обращении со многими просьбами, в плаче, в поклонах и в абсурдных мучениях, которыми себя стараются до полусмерти изнурить8. Нет, не в этом благочестие! И он перечисляет степени добра, которые человек должен достигнуть, при том, что слово “хасид”9– высшая степень, выше, чем “цадик”10, и проявляется в сердечном веселии, в одушевлении. Как сказано нашими мудрецами, благословенна их память: “Божественное присутствие проявляется не в грусти”11
А Бааль-Шем углубил и расширил мысль о том, что еврей должен служить Господу только с радостью. Не следует человеку предаваться тоске и грусти. Он всегда должен быть радостен и весел, и в этом истинная служба Господу. Кроме того, еврей должен чуждаться всяких дурных свойств, в особенности гордости, которая есть мать всех пороков. Евреи должны жить в мире и согласии. Не должно быть великих и малых – и тогда настанет Спасение.
Но поскольку евреи пока ещё не живут в своей стране и разбросаны по разным странам и городам, следует в каждом месте каждой группе евреев выбрать себе ребе, который бы неоспоримо стоял во главе группы и чьё слово было бы свято для всей группы! Чтобы ему нельзя было противоречить ни на волос. Как говорит Гемара в трактате Рош ха-Шана12– Срок), 25 – 72: “Иерубавель в своём поколении – как Моше в своём, Дан в своём поколении – как Аарон в своём, Йифтах в своём поколении – как Шмуэль в своём, откуда – учёный муж, будь он самый простой, назначенный главой общины становится самым могущественным».
Каждая мысль евреев той группы должна быть направлена на этого человека, ему они должны доверять все свои тайны, ему они должны открывать свои беды и радости, свои сердце и душу, и только так может быть у евреев единство и мир. А мир – основа всего.
Понятно, что слова эти точно подходили к иссушенному, тоскливому миснагидскому времени. Были они – как хороший дождь для высохшего поля. И евреи бросились к хасидизму. Та же вера, та же религия, тот же «Шульхан-арух», но полегче: легче жизнь, полегче религиозное бремя – и с радостью, восторгом и экстазом. А главное – все равны, все равны, никакого ихуса!
Не надо теперь себя истязать до смерти, не надо мучиться, наоборот – кушать самые лучшие блюда, пить самое лучшие вина – лишь бы были. Кушая и выпивая лучшие вина, можно так же хорошо служить Богу, как молитвами и ученьем, лишь бы кушать во славу Господа, с весёлым сердцем, с радостью, с удовольствием. Еврей всегда должен быть веселым и бодрым, не должен ощущать себя униженным в своём еврействе, даже если он не учён. Богу можно служить мыслью, чувством, даже стоном.
У миснагидов даже учёные бывают унижены в делах еврейства. Они придерживаются того, что сказал талмудист р. Зеера13: «Если первые – сыны ангелов, то мы – сыны человеческие, а если первые – сыны человеческие, то мы – ослы, и не такие ослы, как осёл Ханины бен-Доса и р. Пинхаса Бен-Яира, а просто ослы»14.
По системе же Бааль-Шема, евреи – очень важный народ, и, в сущности, не нужно никакой гениальности и необыкновенной одарённости. Есть они – конечно хорошо, а нет – тоже не беда. Все евреи могут быть праведниками –неучёные так же, как и учёные, довольно и доброго сердца. Миснагиды держались высказывания: «Неучёный не может быть благочестивым»15. Это неправильно. Необразованный человек с добрым сердцем может быть лучшим евреем, более благочестивым, чем величайший знаток Ученья.
Как сказано, евреи бросились к хасидизму. Для простого еврея хасидизм был истинным счастьем - акции его сейчас чрезвычайно поднялись. Кроме того, раньше в бет-ха-мидраше он не был человек – ни для себя, и ни для других. А тут, в хасидском штибле, как называли хасидский бет-ха-мидраш, он – на равных с самым большим знатоком. Также и бедняки – на равных с самыми богатыми. Учёные миснагиды, которых хасидизм также радовал тем, что освобождал от тоски, становились шумными, живыми и глубоко думающими, на что прежде они были неспособны. Для них также открывалась новая сфера - мистики и кабалы, как поэзия выпивки, когда пьёшь хорошее вино. И всех привлекал и притягивал хасидизм своей атмосферой свободы. Миснагид всегда озабочен. К празднику он должен справить себе новую одежду, так как в бет-ха-мидраше очень смотрят на одежду. Не имея новой одежды, он стыдится того, кто ходит хорошо одетый. У хасидов забота об одежде совсем исчезла, как заботы вообще. Там, в хасидском штибле, красивые вещи не играют никакой роли. Никто не смотрит, в каком кафтане ходит тот или иной хасид. Все равны.
В хасидском штибле никто не владеет никаким местом, вообще нет никаких мест, каждый молится, где хочет, и вообще, у хасидов не стоят на одном месте во время молитвы, крутятся, кидаются – темперамент не даёт стоять, нужно двигаться. Хасиды таки расхаживают во время молитвы. Постоят у восточной стороны, потом у двери, потом с южной стороны, с северной – одним словом, крутятся.
Также они не заботятся об общей молитве: одни читают «Благословен Тот, Кто лишь молвил», другие – «Хвала…», те – «восемнадцать благословений», а тот курит трубку. Курить у них – тоже мицва. А там в углу – собрались несколько хасидов. У одного - бутылка водки с рюмкой, он пьёт «ле-хаим» со всей кампанией евреев. Те уже помолились ещё раньше остальных. Коцкие хасиды могут пить «ле-хаим» даже ещё до молитвы, подходит, напевая, ещё один, несколько мальчиков ему подпевают – стоит веселье.
Гордость у хасидов вообще отсутствует, словно её вообще нет в мире. Все равны, бедные с богатыми, необразованные с учёными, молодые со взрослыми. Большинство друг с другом «на ты», терпеть не могут «выканья». «Выканье» для них – вроде анти-хасидизма.
Лишь тот, кто может хорошо, с рвением говорить, имеет приятный, душевный голос, будет высоко цениться у хасидов. Также и тот, кто имеет в себе много веселья, может выпить и станцевать, будет сильно любим. И если он пожелает танцевать, то потянет за собой хасидов, и они откликнутся. Он может быть молодым, бедным или совсем простым человеком – неважно. Он потянет за собой самого большого богача, самого большого знатока, старейшего старика, и будут танцевать даже и в будний день. А если ленится иной раз старый богач, что фактически бывает редко, его похлопают по плечу и потянут за бороду, пока он не затанцует. Также он должен выпить, а уж опьянев, затанцует на чём свет стоит.
У хасидов – всегда праздник, всегда веселье. Если у кого-то йорцайт16, хасидам в штибле с него уже причитается водка. Если он бедняк – водку ему дают богачи. А если йорцайт у богача – он должен обеспечить водки побольше, общество пьёт после молитвы - и идёт веселье. По сути, у них каждый день – вроде праздника. Тут - йорцайт у раввина, устраивают трапезу и пьют, едят и поют; там – гость, и снова то же; а тут просто захотелось кому-то покутить – и т.д.
В субботу перед слихот, когда все миснагиды впадают в самый большой мрак, готовясь к Йом-Киппуру, когда в бет-ха-мидрашах читается в сумерках со стенаниями «Ле-менацеах»17, тут, в хасидском штибле, царит истинное веселье. В те же субботние сумерки у хасидов допоздна поют, ещё позже, чем каждую субботу, а на исходе субботы варят крупник с мясом, приносят водку и пиво (крупник варят в хасидском штибле или у соседа), и разные песнопения слышатся весь вечер до глубокой ночи. Тогда все хасиды снова собираются, коротко и с подъёмом читают слихот, и через полчаса уже с ними кончают. Потом накрывают на стол. Если крупник готов – идут кушать, а если нет – поют и от души танцуют. И так кутят до рассвета. Ночью договариваются ехать к ребе, решают, сколько надо фур, и т.п. Бедные присоседились к богатым. Каждый бедняк придерживается какого-то богача для поездки. И интересно – бедняк выбирает богача, а не богач – бедняка. И если бедняк выбрал, скажем, Хаима, то Хаим не может ему отказать. Напротив, богач его похлопает ещё по спине, бедняк даст сдачи, и все посмеются. К большему богачу прибьются двое бедных хасидов, а к ещё большему – трое, четверо. Мой отец имел «своих» хасиделех: Аврама, Гирша и Мотеле, ездивших с ним вместе каждую Рош-ха-Шана к ребе.
К ребе на Рош-ха-Шана ездило больше трети хасидов. А остальные, кто не ездил, приходили проводить отъезжавших. Давали листочки с просьбами к ребе, в которых тот или иной обращался к Господу.
А как хасиды жили весь год я, думается, описал в соответствующих местах своих воспоминаний.
Как я уже сказал, хасидизм подошёл для всех частей и классов народа: для бедного и богатого, для неучёного и учёного, для старого и молодого. Богатым хасидом быть – завидная доля, лучше, чем самым большим богачом из миснагидов. И не только в глазах евреев – богатый и набожный христианин конечно, не знал удовольствий, которые были уделом богатого хасида. У последнего дом полон пенья, экстаза и большой радости.
Только я хасидом стать не смог. Не лежала моя душа к хасидизму. Прежде всего меня отталкивал от хасидизма вопрос насчёт ребе, страшно чуждого характеру миснагида. Ребе самого по себе ещё можно выдержать. Но суматоха вокруг, его невероятное значение и то, что должность ребе передаётся по наследству, как у царей – отталкивало совершенно. Я ни в коем случае не мог поверить, что должен быть человек, да ещё не выбранный, а наследованный, которому было бы можно высказать то, что есть на сердце, доверить все ошибки, происходящие от природы или привычки. И чтобы этот человек тебя научил, как усовершенствоваться, победить свою дурную природу, дурные привычки и т.п. И его послушаться.
От хасидизма меня в юности также оттолкнуло то, что я много видел у бедных хасидов, как плохо живут их жёны. Мужья, хасиды, были всегда веселы и бодры, ели, пили, танцевали и пели вместе с другими хасидами, а их жёны и дети сидели дома в холоде и голоде.
Бывало, что рабочий-хасид зарабатывал всего десять злотых или два рубля в неделю. Они мыли бараньи кожи зимой в реке, а их жёны и дети терпели голод и холод. Но мужчины после работы шли в штибль, веселились, кутили и пели и, как видно, мало сокрушались о том, что жена и дети сидят в холодной квартире голодные.
Мне это портило радость. Психологически можно нищего понять: что за польза от того, что и он будет сидеть дома с тоскующей женой и с детьми? Что, он их этим согреет, развеселит? Но на меня это сильно влияло, и мне больше нравились хмурые миснагиды, которые не радуются, не танцуют и не поют, зато больше находятся со своими жёнами и детьми, неся на себе тяжкое бремя содержания семьи.
Против хасидов я имел, естественно, также и теоретические аргументы, как я уже писал, но тут важно упомянуть практическую сторону, из-за которой я, как видно, в особенности не мог согласиться с системой. И вот ещё что: надо было уметь забыть о реальной жизни и полностью предаться пению и беззаботности. Я этого не умел, и из меня никакой хасид получиться не мог.
Ещё один недостаток хасидизма я должен упомянуть, который на меня тогда плохо повлиял. У хасидов не может появиться больших учёных. Способный хасидский мальчик с хорошей головкой – пропадёт. Он не учится, тратит время впустую, и это очень удручало.
Зато миснагидские дети много занимались, действительно много знали, и с ними много возились. Миснагидский мальчик трудился. И мне тоже хотелось трудиться и знать. И так я совсем отдалился от хасидизма…

Глава 27:
[1] Т.е., с середины августа до середины ноября.
[2] Одна из молитв утреннего богослужения, описывающая благовония, применявшиеся в Иерусалимском храме. Вера в целительную силу молитвы основана на библейском тексте, описывающем действия Аарона во время Исхода для прекращения мора: «…возложил он смесь благовоний и искупил народ. И стал он между мёртвыми и живыми, и прекратился мор» (Бемидбар, 17,12-13.
[3] Пальмовая ветвь - один из четырёх ритуальных предметов, используемых во время праздника Суккот.
[4] “Тут нет места”.
[5] “Тут достаточно места”.

Глава 28:
1 В данном случае в трактате имеется в виду подчинение воле Всевышнего, что толкуется бабушкой автора, в соответствии с народной традицией, в духе взаимоотношений с ближними.
2 1795-1846, один из родоначальников еврейского просвещения в России.

Глава 29:
1 Т.е., Танаха и Талмуда.
2 См. Бааль-Шем Тов, гл. 18.
3Автор приводит изречение из мидрашей (а не из Талмуда) в «обновлённом», то есть неточном варианте.
4 Потомки древнего жреческого сословия у евреев.
5 «Вот слова» - по первым словам начальной главы пятой книги, в русской традиции «Второзаконие), 28,47: «За то, что не служил ты Богу, всесильному твоему, с радостью и с весёлым сердцем» - за это с тобой случится беда».
6 Автор объединил цитату из нравоучительной книги Луццато Моше-Хаима, 1707-1747, каббалиста, поэта и моралиста из Италии «Путь праведных» с талмудическим высказыванием из трактата Брахот (Благословения), [Шабат, 30, 72].
7 “Путь праведных”.
8 Там же, с. 83.
9 Благочестивый.
10 Там же, гл.19, с.87-88.
11 Видоизменённая цитата из Талмуда, трактат Брахот, приведённая выше также неточно.
12 Раздел «Моэд»(«Праздник»).
13 Аморай из Эрец Исраэль конца 3 - начала 4 в.
14 Шабат, 112,72. Котик ссылается на талмудистов предыдущих поколений в цитате, которая приводится им как пример отношения к деятелям предыдущих поколений как к безоговорочным авторитетам, чьи суждения нельзя оспорить.
15 «Поучения отцов», 82,8.
16 Годовщина смерти (идиш).
17 Псалом 67, в православной традиции 66.
 

Мои воспоминания.Том I



Мои воспоминания.Том II



Наши партнеры

Виртуальное путешествие по всему городу Кобрину