Versão em português 中文版本 日本語版
Polish version La version française Versione italiana
Русская версия English version Deutsch Version

Мои воспоминания. Том второй. Глава 14-15.

Кобрин → Выдающиеся личности

Глава 14
Стало получше. -- Гости.-- Отец с сестрой.-- Дед.-- Папиросы.-- Шум. -- Договор с крестьянами. -- "Братцы, идёт!" -- Черняхово.-- Помещичий пёс. -- Жена пана Шемета.-- Дочь.-- Дочь бежит с любовником. -- Как пан Шемет сделал себе состояние. -- Скандал с дочерью. -- Она просится домой.-- Тяжёлая сцена у ограды. -- Конец Шемета, его семьи и состояния.
До сих пор не понимаю, как мог я выдержать целый месяц такого ужаса - без сна, среди тяжёло больных, в пустынном волчьем углу.
Далёкие и немногочисленные соседи боялись приехать ко мне в усадьбу навестить больных, даже мужики сторонились моей усадьбы. Что такое тиф - они, как видно, понимали. Была тишина, кругом стояло тяжёлое, плотное, полное угрозы молчанье.
Жене и детям стало немного лучше, но потом опять вернулась температура, а самый маленький мне разрывал сердце своими стонами. Но самый маленький скоро умер, и ещё скорее его забрали - чтобы больные не увидели, не узнали…
И как раз, когда больным стало лучше, стали откликаться на мои телеграммы, и явились первые гости. То есть, как раз тогда, когда они были мне не очень нужны. Приехали втроём - отец и сестра с братом. Но я был такой усталый, что у меня в голове мутилось, и оставив всё на гостей, я только и делал, что спал.
Отец сразу уехал, а остальные остались на две недели. Потом приехал в гости дед, и меня до сих пор огорчает, что я ему не угодил специально купленными для него папиросами.
Дед курил миллеровские папиросы - за десять копеек десять штук. В то время это были почти самые дорогие папиросы, которые курили богачи. Конечно, они были лучше нынешних, ведь табачные листья, стоившие тогда восемьдесят рублей пуд, нынче стоят четыреста. Также и налог тогда был меньше.
Меня убедил мой лавочник купить сто папирос за рубль, по его словам самые хорошие - много лучше миллеровских. Я себя дал уговорить и их купил. Но дед просто отшатнулся, попробовав первую…
Это меня как-то глубоко и тяжко огорчило. Дед у меня, женатого, - первый раз в гостях, а я ему купил плохие папиросы!…
Потом все мои гости уехали, и я остался в прежней тишине, в прежнем молчании. Но это мне больше не мешало. Наоборот - покой мне был сладок, приятен, я очень, очень в нём нуждался, и в семь - восемь часов вечера шёл спать и спал со вкусом и без просыпа до восьми-девяти часов утра.
Я всё никак не мог прийти в себя.
Через несколько недель началась работа в поле. Мне надо было купить все семена для посева - хозяин есть хозяин, ничего не поделаешь. Надо пахать, бороновать, вывозить навоз. Но тут у меня была просто нужда во всём. Чтобы вывезти навоз, требовалось сто телег - так же, и ржи для посева у меня не было.
Болезнь, домашний госпиталь вытянули из меня 500-600 рублей. Ловчить и крутиться в денежных делах, как делают в нужде другие евреи - я никогда не пытался. Я даже не знал, как просят кого-то о беспроцентной ссуде. А тут- приходится покупать овёс, ячмень, горох и картофель - а купить не на что…
К моей тысяче кошелевских казней прибавилась ещё одна. В конце зимы стали телиться коровы, и из-за дороговизны сена скот так подешевел, что на телят совсем не было покупателей. Кому теперь нужны телята? Хоть бери и отдавай почти даром. Пришлось мне самому заколоть всех телят, и даже хуже - самому и съесть. Горе такой еде!
Постепенно, постепенно прошла зима. Тяжело и лениво двигалась, словно против воли, словно сопротивляясь. Но у весны - сила, и зима ушла прочь, как тяжкий сон, после которого облегчённо вздыхают...
После Песах я снова, как в прошлом году, заключил договор со всеми жителями деревни. Но в этом году я не хотел отдавать деревне большой луг за ту цену, как в прошлом. Я хотел сто двадцать рублей за год вместо ста, и мы никак не приходили к согласию.
Мне сообщили, что все крестьяне выгоняют по ночам лошадей на луг, и те едят мою траву. И как-то раз я в двенадцать ночи поехал посмотреть, правда ли это. Надо быть на стаже - ведь это пахнет большим убытком.
И придя, встретил полную деревню крестьян, вместе с лошадьми. Пасут себе во всю, а тот самый Фёдор, дрянной мужик, о котором я уже писал, во всё горло орёт:
"Братцы - идёт!"
Все вскочили на лошадей и быстро скрылись. Я остался стоять, как выпоротый. Только назавтра поехал в Пружаны, за пять вёрст от Кошелева, к мировому судье с иском против всей деревни, двадцати семи хозяев, которые пасут своих лошадей каждую ночь на моём лугу.
Крестьяне тут же получили повестки: явиться в Пружаны на суд. И уже назавтра ко мне явились все мужики уладить дело о луге. После долгих переговоров дали мне сто десять рублей плюс двадцать семь косарей. Не знаю, откуда взялось во мне мужество, куда делся страх и ужас перед большой, злой и чуждой массой мужиков? Иные мне позже озабоченно замечали, что игра эта даже опасна: такой, как Фёдор, может в порыве ненависти просто убить на месте. Надо быть осторожным.
Летние работы прошли на этот раз лучше. Больше было порядка, чем в прошлом году.
Мне это доставило удовольствие лишь на минуту, и снова я стал тосковать по Хаскале, по книгам, и снова мне стало жалко своей молодости, пропадающей среди мужиков.
Ну, что с того, что я здесь буду иметь заработок, в этой пустыне? Что дальше? И я останусь невеждой, и дети - грубые, неотёсанные… И я потихоньку про себя решил - лучше остаться бедняком в городе, чем быть богачом в пустыне, среди волков...
Как назло, лето у меня прошло благополучно, и я себе признался, что был этим огорчён. И до такой степени огорчён, что пожалел, что отказался от должности меламеда в Варшаве. Караул - большой город!..
Я всё это обдумал - и перестал заботиться о том, что будет полезно для жизни в Кошелеве. Совсем выбросил Кошелево из головы. Да - надо побыстрей отсюда выбираться
Четыре раза в год я приезжал в Черняхово к предводителю Шемету и платил ему за съём усадьбы. Возле помещичьего дома, внешне выглядевшего просто, но внутри - очень богатого и нарядного - лежал очень сердитый пёс. Имея дело к предводителю, человек сначала шёл к еврею-арендатору, и тот уже посылал своего ребёнка провести гостя до дверей "покоев", поскольку все очень боялись пса.
Прибыл я так однажды и зашёл сначала к арендатору, чтоб тот проводил меня к помещику, но не застал никого дома. Я, однако, не хотел лишний раз приезжать и попытался пройти сам. Пса совсем не было видно. Но стоило мне подойти ближе к дому, как он откуда-то выбежал и схватил меня за руку своей большой пастью. Нижние окна дома были в этот момент открыты, я вскочил в окно и свалился прямо на стол.
На мой крик явилась помещица. Помещице - молодой, красивой и живой женщине, понравилась моя ловкость: выхватить руку из пасти пса - было чудом пополам с геройством, и она тут же приказала подать чай со вкусными вещами и долго держала у себя.
С тех пор жена Шемета, отправляясь на прогулку, заезжала ко мне в усадьбу, и я был у неё в большом фаворе.
У этой молодой женщины была очень хорошенькая дочка, которую скорей можно было принять за её сестрёнку.
Как у большинства тогдашних помещиков, конец Шемета был печальным. А началом конца была эта дочка. Несмотря на её юность, к ней уже сватались, и очень сильно. К тому времени ездил к ним молодой помещик из Слонимского уезда. Богатым этот молодой помещик не был, зато - был мотом и частично также и добытчиком - получал подряды из Петербурга.
Дочке Шемета он привозил из Петербурга дорогие игрушки, когда ей было только 12-13 лет. Эти необыкновенные игрушки стоили больших денег, и ими он постепенно привлёк сердце молодой панны.
В пятнадцатилетнем возрасте и при её необыкновенной красоте, стали к ней свататься большие помещики. Но молодой помещик, которого звали Лизанский, купил её сердце с детского возраста своими богатыми и дивно прекрасными игрушками из Петербурга. Сейчас, когда она стала старше, он ей привёз новый подарок - четырёх маленьких лошадок, стоивших шесть тысяч рублей, и маленькую каретку со сбруей из серебра и золота. Молодая панна очень любила лошадей. Лошадки с кареткой её просто очаровали.
Старый Шемет такого молодого зятя не хотел. Старику было важно родство, богатство, положение, но молоденькой дочке очень нравился последний подарок, и они договорились о похищении, о побеге … А потом - дело будет сделано, и никто их разлучить не сможет…
И как-то в пятницу он пришёл к Шемету в гости, остался допоздна и договорился со слугами, каждому из которых дал по сотне, чтобы они молчали, сделали бы вид, что ничего не знают, когда он похитит ночью юную панну. И так и было.
В два часа ночи, когда все спали, кареты их уже стояли с другой стороны ворот, они вместе выскользнули и уехали в Слоним. Она оставила письмо родителям, приглашая назавтра в десять утра в Слоним прямо к ним на свадьбу…
Старик встал, как всегда, очень рано и выпил чаю. В десять часов встала Шеметова. Но когда через какое-то время дочь не вышла из спальни, это им показалось странным. Тут они спохватились. Нашли на столе письмо. Шеметова падала в обморок и плакала. Лизанский им как зять не подходил. Ко всему прочему он, как принято было между молодыми помещиками, был сверх головы в долгах. Это для них был ужасный удар. Старый Шемет, прямодушный помещик старой закалки, рассказывал бывало, как он "сделал состояние": отправлял своих крепостных на заработки в Варшаву и в другие места за восемь рублей месяц, а деньги клал в кассу. Например, посылая на работу крестьян в Варшавскую цитадель, он давал одному из них кнут - бить ленивых работников.
"И для кого я старался, копил деньги? - Сетовал он. - Всё для дитяти, для дитяти"…
По обычаю он послал Лизанскому письмо, в котором писал, что лишает её наследства, оставляя всё детям своего брата и ни гроша дочке..
Лизанскому это не понравилось. Денег у него не было. У окрестных евреев он очень много назанимал и как раз предвкушал, как женится на единственной дочке очень старого и очень богатого Шемета. И все деньги окажутся у неё в руках.
Естественно, что евреи одалживали как могли широко. Но когда стало известно о письме, одалживать перестали, и Лизанский остался без гроша.
В конце концов дочка написала отцу письмо, в котором отчаянным тоном просила прощения. Матери она написала отдельно, ожидая, что мать, читая письмо, конечно, расплачется, не посмотрит на старого, сурового отца и приедет к ней мирится: матери всегда уступчивей…
Единственная дочь, однако, сильно ошиблась. Отец ничего не хотел о ней слышать, и мать также была не мягче.
Мать, в сущности, не так беспокоило то, что дочка вышла замуж за нищего, как то, что она сама лишилась удовольствий. Ей было жаль помпы, шика - что было бы, выйди её дочь замуж за графа. Она бы весь свет перевернула! Она бы хотела, например, поездить вместе с дочерью по большим европейским городам: Варшаве, Берлину, Парижу, Лондону, Вене; сшить там дочери гардероб; и так гулять за границей целый год. Кстати, и себе могла бы сделать дорогих платев и кокетничать при дочери с молодыми людьми.
Итак, письмо дочери никакого успеха не имело. Никто с ним не посчитался.
Но оказавшись в ещё большей нужде и попросту не имея, на что жить, дочка послала второе письмо, в котором писала, что приедет домой и от ворот поползёт на четвереньках до дверей дома и будет целовать ноги отца и матери, чтобы те ей простили её великий грех.
Получив письмо, Шемет строго приказал слугам, когда она приедет - чтобы никто не смел открыть ворота и её впустить. А дочери сообщил, что не желает её больше знать, и если она приедет - не пустит её в дом.
Молоденькая дочка, никогда не знавшая лишений, не могла выдержать нужды и приехала домой несмотря ни на что. Она была уверена, что отец её простит.
По приезде её в усадьбу слуги ей отказались открыть ворота. Она их просила быть милостивыми и пустить её в усадьбу, обращалась со слезами к старому слуге, который её вырастил, носил её младенцем на руках и прежде очень её уважал. Но сейчас, плача вместе с ней, он всё же её не впустил, строго сказав: "Нет!".
Но Шемету передал, что дочь заливается слезами, прося как о милости её впустить. На что Шемет велел передать, что если лакей пустит панну, он ему палкой разобьёт голову.
С отчаяния, что с прислугой ничего не получается, она решила перелезть через забор.
Стала перелезать в своём длинном платье, несколько раз падала, но с ещё большей горечью и отчаянием снова изо всех сил карабкалась, разрывая платье и царапая руки и ноги о гвозди забора, и влезла на верхушку.
Но это было только полдела. Спуститься с верхушки на землю у неё, измученной и разбитой, не хватило сил. Это была ужасная сцена, которую только скупой и дикий помещик мог выдержать.
Не в силах спуститься, она бросилась с высоты на землю….
И если бы не крестьяне, пришедшие посмотреть, как паненка сползает, окровавленная, с забора, и инстинктивно протянувшие руки, чтобы её подхватить, - она бы упала на землю и разбилась.
Но и так она сильно ушиблась и от страха лишилась чувств. Поднялся шум, и тут же явилась мать. Дочь привели в чувство и доставили в дом, уложив там в постель, как и мать, которая впала в полное расстройство.
Но Шемет сидел себе с папиросой во рту и не двинулся с места. Сказал, что даже если дочь умрёт - он не придёт к ней на похороны. И что он бы даже хотел, чтобы она умерла.
Когда дочери с матерью стало легче, они решили идти к отцу просить прощения. Пришли, и дочь со страшными воплями упала отцу в ноги. Тут уже и мать заплакала и заявила, что если Шемет не простит дочь, она его тоже покинет. Пусть он останется один. С бандитом она жить не хочет. И долго с ним препиралась, пока он не согласился помириться. Они поднялись с земли, и наступил мир…
Через некоторое время мать поехала с дочерью в Варшаву и прежде всего сделала ей гардероб за десять тысяч рублей. Мужа, однако, в именье не пустили. На это Шемет ни в коем случае не соглашался, и дочь время от времени ездила в Слоним.
Года через два Шемет умер. Мать сошла с ума и тоже быстро умерла. Дочери досталось большое, уникальное состояние Шемета, которое её муж, по обычаю, вскоре промотал, спустил, расшвырял. Кончили они оба, конечно, плохо, но как - я даже не знаю, хоть могу предположить. И наверное не ошибусь.

Глава 15
Селецкий "губернатор". -- Меламед. -- Я получаю "хорошего" меламеда. -- Он совсем не знает древнееврейского языка.-- Антополь. - Второй меламед.-- Первый не хочет уезжать. -- Экзамен.-- Шлоймеле. -- Чтение Гемары нараспев меня радует. -- Я стал заниматься. -- Страх перед дополнениями. -- Об учении вообще. -- Конторщик. -- Как надо учиться. - Моя любовь к Шлоймеле. -- Малечский раввин. -- Лето в поле. -- Шлоймеле набирается сил. -- Осень -- Шлоймеле уезжает.-- Моя тоска по Шлоймеле.
Второй год был дождливым, и опять было много сена. На зиму я уже не взял коров, как в предыдущий год, но так как мне очень везло, я выручил в этом году по десять копеек за пуд сена, получив от всего дела большой доход.
На Суккот я поехал в Селец к "губернатору". Не бойтесь, никакой это был не губернатор, а простой еврей, которого так звали за его мудрость, влияние и широту. Приехал я к нему для того, чтобы он мне достал, как говорят в Литве, какого-нибудь хорошего меламеда, хорошо знающего Танах и грамматику древнееврейского языка. Я с самого начала хотел поставить обучение детей, как полагается.
"Губернатор" послал своего зятя в бет-мидраш, чтобы найти там вместе со мной хорошего меламеда. В бет-мидраш мы пришли во время послеобеденной молитвы. Как это бывает в маленьком местечке, где в глаза не видят никаких гостей, в особенности, чтобы с гостем пришёл зять "губернатора, все почтительно встали, со всех сторон нас осмотрели и навострили уши, чтоб услышать, что гостю тут нужно.
Среди собравшихся я заметил прекрасных молодых людей с блестящими глазами, которые, как видно, как в былые времена, были глубоко поглощены занятиями.
Я рассказал, что ищу меламеда, знающего Танах и грамматику. Пожилой даян1, тоже находившийся среди собравшихся, отозвался, что у него есть для меня меламед, какой мне требуется.
"Вон тот молодой человек, - показал даян на одного из собравшихся, - может быть у тебя меламедом. Способный, очень способный молодой человек. Возьмите, возьмите его…"
Я посмотрел на молодого человека, который мне с первого взгляда не понравился: страшно высокий, ширококостный, с большими грубыми руками - настоящий извозчик…
Но раз даян его рекомендует - а я сказал даяну определённо, что ищу меламеда, хорошо знающего Танах и грамматику - значит, так оно и есть.
Я тут же всё обсудил с молодым человеком и мы договорились: сорок рублей за срок на всём готовом. И попросил даяна и меламеда пойти вместе со мной к "губернатору" и выпить в честь "гешефта".
У "губернатора" в шинке я попросил подать хорошей водки с печеньем и дал даяну три рубля за посредничество. Даян сказал, что не хочет никаких денег, но, имея корову, хотел бы, чтобы я, с той же подводой, которую сразу после Суккот пошлю за меламедом, как мы перед этим договорились, послал бы для коровы мякину…
"Корове надо есть", - усмехнулся он.
Я согласился послать мякину, хоть это и обойдётся в пятёрку - да уж ладно, пусть перепадёт еврею.
После Сукот нагрузил я телегу мякиной и на рассвете послал в Селец к "губернатору" с письмом о том, чтобы меламед приехал этой же телегой в Кошелево.
Меламед тут же приехал, и вечером дома я имел возможность слушать его дебют. Он занимался с моими детьми. Но от этого дебюта у меня потемнело в глазах. "Меламед" просто не знал Торы. Он держал большую книгу Торы вместе с немецким Пятикнижием2. И учил оттуда…
Я, однако, сдержался, стоял у стола и слушал, как он учит с мальчиком главу о Потопе. Но видя, что я стою у стола, меламед смутился: смотрит в немецкое Пятикнижие, что-то бормочет и листает страницы. Перелистал машинально две страницы и учит дальше, не заметив, что пострадал смысл. Это уж меня сильно раздосадовало.
Пока, на пробу я. взял и поискал как раз в "Берешит" и выбрал из стиха 5-го главы 2-й и дал ему, чтобы он мне растолковал стих, который начинается словами: "А человека не было, чтобы обрабатывать землю". И он мне растолковал так: "человек … глаз3…", и т.д.
"А, да ты знаток!" - я с трудом сдержал смех. Мне захотелось спросить его из главы 14. Там рассказано о том, как Авраам захватил всех пятерых царей, воевавших с Содомом. К Аврааму вышел царь Содома и Малки-Цедек, царь Шалема. И этот последний, Малки-цедек, благословил его, говоря: "Благословен Аврам Богом Всевышним".
Я его спрашиваю, не может ли он ответить на вопрос, кто такой был это Барух4- из лучших друзей Авраама или Лота?
Опустив глаза на стол, он еле слышно сквозь зубы цедит:
"Из лучших друзей Авраама".
Ну, тут я уже закрыл Тору. Что с ним было дальше разговаривать?
Сильно мне было досадно на даяна, всучившего "грубому ешувнику" невежду под видом меламеда. Хорош даян - нечего сказать. Мне оставалось ехать в Антополь - местечко, известное своими учёными и богачами.
Приехал я в Антополь вечером и тут же, как полагается, отправился в бет-мидраш. Там сидят молодые люди и занимаются. Я им рассказываю, для чего приехал, и о неприятности с тем меламедом.
"Меламед, не знающий древнееврейского…"
Все засмеялись.
Я заметил у стола молодого человека с рукой и лиловым платком на раскрытой Гемаре - против чертей, чтоб не могли тем временем по ней учиться. И после того, как я всё рассказал, этот молодой человек попросил меня пройти на женскую половину, чтобы поделиться со мной секретом. И там, находясь со мной с глазу на глаз, сказал, что он - из Каменца, что зовут его Шлоймо и что он зять брисского даяна и известен как илуй.
Но собственно секрет заключался в следующем: он - единственный сын и должен явиться на призыв. Но боясь, что не попадёт в число льготников, он призыва избегает. Здесь, в Антополе, он занимается с богатым молодым человеком и берёт семь злотых в неделю, включая субботы. Он может даже получить место меламеда в деревне у богатого ешувника по восемьдесят рублей за срок и на всём готовом, но не хочет ехать ни в какую деревню к ешувнику.
Но зная мою семью, он был бы рад у меня поселиться. В деревне ведь безопаснее.
"Только я должен у вас спросить, - наклонился он ко мне с особой серьёзностью, - имеется ли у вас в доме Талмуд?"
"Имеется".
"Спокойно ли у вас?"
"Спокойно".
"Если так,- сказал он, очень довольный, - я с большим удовольствием к вам поеду". И у молодого человека просветлело лицо - очень симпатичное лицо. В каждом его движении был виден способный к занятиям человек, и я тоже был очень рад. Во-первых, у меня будет хороший меламед, во-вторых, будет, с кем проводить время в долгие зимние вечера в нашей большой пустыне. Я пожал ему руку, мы договорились и вернулись в бет-мидраш.
В бет-мидраше шла уже послеобеденная молитва. От слов и от мелодии разливалась грусть, и я невольно вспоминал мои добрые, сладостные, беззаботные детские годы.
После вечерней молитвы я вернулся к себе в корчму. Шлоймо был уже там с вещами (так ему нетерпелось) и с несколькими молодыми людьми, пришедшими меня проводить.
Я запряг лошадь, сел в бричку и взял вожжи в руку. Вожжи очень импонировали моему меламеду. Он их у меня забрал и стал сам "править" лошадью. Ему это явно доставляло большое удовольствие. Он был взволнован, как ребёнок - в первый раз держал в руке вожжи…
Молодые люди нас довольно далеко проводили, явно нам завидуя - вернее, завидуя быстрой езде, перемене мест, что так сладостно в молодости.
В Кошелево мы приехали поздней ночью.
Но там ещё сидел первый "меламед", и мне ещё надо было разобраться с ним, что было нелёгким делом.
Я уложил Шлоймеле как единственного сына спать, а сам сел писать письмо "губернатору".
В письме я его хорошо отчитал за "подарок", которым он меня удостоил. Просто разбил сердце. Как можно такое делать? Всё равно, что убить человека.
Написав письмо, я тоже отправился спать с мыслью, что завтра должен быть конец.
Назавтра с утра я велел запрячь лошадь, чтобы послать "подарок" назад в Селец "губернатору" вместе с письмом…
"Меламед", однако, ехать не желал и со слезами на глазах взывал к милосердию, просил позволить ему обучать моих детей.
"Как же это я так уеду?" - спрашивал он.
"Как же это я вас оставлю?" - спрашивал я.
Но говори так, говори сяк - без пользы. Переговорить его невозможно.
Я видел, что ничего тут не могу придумать, и предложил ему поехать с моим письмом в Малеч к раввину. Что тот решит, то я и исполню.
Дурак на это согласился. Он был уверен, что я просто против него настроен. Я приписал несколько слов для малечского раввина - таки о подлинных вещах - и он уехал, питая большие надежды.
У тогдашних раввинов было много времени, и малечский раввин всесторонне обследовал мой древнееврейский (письмо было написано на святом языке). И поскольку мой язык ему понравился, и даже очень, он обратился собственно к делу.
После долгих размышлений раввин решил, что меламеда следует публично выслушать в шуле и определить, знает ли он Тору. Меламед также был этим доволен… В маленьких местечках нет секретов, и моё письмо стало там известно. На экзамен к меламеду пришли все евреи местечка.
Этот дурак, меламед, явился в шуль, чтобы его выслушали. Ему и в голову не пришло, что он там потерпит позорный провал. До экзамена, однако, дело не дошло. Уже при входе в шуль молодёжь местечка забросала его грязью и криками:
"Кошелевский меламед!… Кошелевский меламед!"
В таком начале уже заключался конец. Кто бы его теперь стал экзаменовать?
Он - назад к раввину, чтобы тот ему дал письмо ко мне. Понятно, что не было у него никакого стыда.
Молодой человек явился ко мне с письмом. Раввин писал: "По закону он заслужил от Вас лишь оплеуху - невежда не должен браться за обучение детей Торе. Но если Вы желаете дать ему денег - дайте, сколько душе угодно". Ладно - сунул я малому десятку и покончил с этим смешным делом.
Смешное дело не разбило мне на этот раз сердца, поскольку окончилось тем, что я приобрёл Шлоймеле - очень симпатичного молодого человека и знатока Ученья, просто оживившего меня в этой пустыне.
Для занятий и сна я ему предоставил комнату, "большую, как поле". И день и ночь лился его голос, дивно размягчая наши сердца, и помню, что я ему завидовал: какая радость - уметь и хотеть заниматься! Сам он тоже был очень доволен: тихая, просторная комната, хорошее отношение и вдоволь еды.
Еда - немаловажное обстоятельство. Раньше он ел так мало!
Кроме удовольствия от его занятий, от сладостного, нараспев, чтения Гемары, которое я слышал у себя в комнате, он мне также часто напоминал мои добрые, весёлые юные годы, когда я сам день и ночь занимался, "собирал монетки" и строил дворцы иного мира…
Где всё это теперь?
То, что было так сладостно, так хорошо, что я иной раз плакал от сладости и горячей веры. У меня был мой великий Бог, прекрасный иной мир и цель жизни: я буду раввином, буду праведником, буду день и ночь жить в присутствии Бога. Всё для меня будет надёжно и светло - надо только вырасти.
Да - надо только вырасти.
Но - опять-таки: где всё это теперь?
Теперь я - обременённый заботами еврей, отец семейства с Кошелевым в придачу, должен молотить урожай, ссыпать зерно в амбар - и мужичить, мужичить, мужичить…
Но Шлоймеле пробудил во мне желанье заниматься, опять вернуться к тем дорогим молодым годам. И я решил избавиться побыстрей от своей работы, стать свободным и взяться за Гемару.
Решив это, я тут же заказал побольше молотилок, заплатил подороже и пригнал побольше работников. Для хозяина это был не очень практичный шаг… Но я ведь хотел заниматься.
Шлоймеле, опять же, меня как бы отчитывал - почему я не занимаюсь.. Он ещё совсем не понял, что такое ярмо и что значит "зарабатывать на жизнь".
"Как же так, - удивлялся он, - вы ведь должны быть очень способны к ученью. В Каменце у вас есть имя. Я что-то не вижу, чтобы вы брали в руки Гемару!..
Иди теперь и объясняй ему, что хозяина всё это не касается, что для хозяина куда важней повысить цены на зерно, дешевле нанять подённых рабочих, выставить коров на навоз, и т.п.
Для меня был вопрос - где учиться. Учиться самому у себя дома - скучно. Учиться с ним - страшно… Я уже 8-9 лет не держал в руках Гемары и занимаясь с ним в одной комнате, могу сильно осрамиться… Вот, где неразрешимый вопрос - я, конечно, уже всё забыл.
Вопросы эти меня довольно сильно беспокоили. Потом я решил, что должен где-то достать небольшого формата Талмуд и самого себя потихоньку дома проэкзаменовать. Для экзамена взять те самые трактаты, которые учит он. Так буду знать, как идёт у меня дело, и самому себе выдам аттестат…
Шлоймеле учил шестнадцать часов в сутки. Учил без дополнений и без выкрутас - просто и прямо. Шёл от листа к листу, как хороший полковник на поле боя, и через несколько недель прошёл недарим, назир, сота, гиттин, и остановился на трактате киддушин5.
Получив, что мне нужно - небольшого формата Талмуд - я потихоньку пробрался к себе в комнату и стал себя с большим страхом экзаменовать…
Внимательно прошёл один лист, второй - идёт, как то, что я еврей! Уже осмелев, двигаюсь дальше, и чем дальше - тем лучше. Ещё дальше - ещё лучше. А если так - я уже почувствовал в себе уверенность, свернул с прямой дороги и обратился к трудным дополнениям.
Эти дополнения я когда-то любил, хоть большой простотой и ясностью они не отличались. В них содержатся трудные, тёмные тайны Гемары. Но удовольствие - извлекать эти тайны оттуда, раскрывать их, прояснять, распутывать, как плотный большой клубок.
Ну, решил я - на дополнениях моя тележка остановится. Но как я был поражён, убедившись, что тележка моя бежит по запутанным дополнениям легко, как по зеркально-гладкому снежному пути. Идёт дело!
В одном только месте она сильно застряла, как прикованная. Я толкаю, толкаю - ни с места. Что делать? Морщу лоб - и так, и сяк, атакую изо всех сил дополнения. Ничего не выходит. Вижу, что все мои усилия напрасны. И тут я вдруг решил - чего мне стесняться? Сказано: "И не стыдливому учиться"6. Я встал, зашёл к Шлоймеле и попросил:
"Объясни мне, пожалуйста, дорогой меламед, то-то и то-то".
Он посмотрел, о чём я спрашиваю, и начал мне объяснять. Но я вижу, что он хочет здесь дело больше запутать, чем прояснить. Попросту мудрит и запутывает.
Среди литовских знатоков был такой метод: сначала учить весь Талмуд поверхностно. Затем, став уже в нём знатоком, учить глубже, основательнее, и вместо мудрствования и усложнения искать в каждом вопросе истинный смысл. Мой Шлоймеле, очевидно, находился в тот момент на уровне знатока, ещё до того, чтобы перейти к уровню большей сложности.
Сейчас он старался закрутить мне голову допущениями и пильпулем7 Я, однако, не отставал, и три часа подряд мы сражались над дополнениями. Когда стало ясно, что его ответ не соответствует заданному мной вопросу, он почти сдался.
"Ой, Шлоймеле, брат ты мой", - похлопал я его весело по плечу.
"Нет, подожди ещё", - отозвался он весело.
Доволен я был по двум причинам: во-первых, я теперь не должен его стесняться, а во-вторых, мне таки придётся поработать: всё же он очень много знал и удивительно был сведущ в Талмуде.
Эти самые дополнения, через которые мы оба не могли пробраться, меня очень привлекли, и мне захотелось съездить насчёт них к малечскому раввину - коль скоро речь идёт о знании - лениться не следует.
И на утро я таки отправился в Малеч к раввину. Раввин разрешил мою проблему, но также не совсем ясно - то есть разрешил наполовину, и я уехал домой довольный также наполовину.
Мало, кто учится основательно. Раввин прошёл Талмуд поверхностно, поспешно.
По дороге от Малечского раввина домой проехал я мимо лесной конторы. Конторщиком был польский еврей, хасид, выдавший недавно замуж дочь за способного ешиботника. Я остановил лошадь и заскочил к молодому человеку, которого застал за ученьем. И вижу, что он тоже находится в самом начале трактата Кидушин. Но если кто-то находится вначале, то не стоит моих усилий с ним дискутировать. И я уехал.
Через несколько недель, по пути к малечскому раввину, я снова заехал к молодому человеку - может, я всё-таки могу с ним побеседовать на ту же тему.
Но я увидел, что за прошедшие несколько недель он продвинулся в учении не больше, чем на четыре листа Гемары, и подумал, что он учил что-то другое, и когда спросил его об этом, он ответил:
"Нет, я учил только трактат Кидушин".
"Что значит, - удивился я, - вы учите один лист Гемары в неделю?"
Он ответил:
"Я сижу и размышляю над трудным вопросам. Подхожу к трудному через лёгкое".
Я ещё больше удивился.
"Что значит - вы сидите и размышляете над трудными вопросами? Вы можете так сидеть годами - а ученье пропадёт? Сначала следует пройти весь Талмуд, а потом углубиться в вопросы".
"У нас в Польше учатся так…", - ответил он совершенно спокойно.
Я пожал плечами и уехал.
Тоже мне ученье. Безусловно, это плохой и непрактичный путь. Я в конец разочаровался в польском ешиботнике. Польский ешиботник тащится медленно и без толку. Зато литваки слишком быстро пробегают в этот первый раз Талмуд.
Вместо спешки - больше бы внимания, глубины, - вышло бы больше толку.
Сын моего дяди Липе к пятнадцати годам так знал шестьсот листов Гемары, что много раз изумлял величайших знатоков. Его собственный тесть, например, проверял его таким образом: втыкал иголку в Гемару и спрашивал, на какой проблеме стоит кончик. Внимательно посмотрев, наморщив лоб и думав, мальчик попадал прямо в цель.
Он был страшно прилежен, занимался по восемнадцать часов в сутки. Память имел сверхъестественную, потрясающую. И всё-таки понимал он Гемару поверхностно, неосновательно, несмотря на то, что знал её всю наизусть. И когда женился, пришлось ему ехать к белостокскому раввину реб Липеле - просить у него совета, как теперь учиться. Талмуд он знал, но основательно не понимал, и реб Липеле ему посоветовал, как приобрести знание путём углубления, постижения смысла.
Благодаря реб Липеле молодой человек достиг своей цели.
И я таким образом понемногу втянулся в учение под влиянием моего дорогогоШлоймеле.
К Малечскому раввину я уже ездил всю зиму по два раза в неделю. Я хорошо поработал. Но в то же время пришёл к печальному выводу, что никакой я не знаток, и никакой не маскиль. Ни то, ни другое. Стою посреди дороги - не там и не тут. Понятно, что со стороны кажется, что я Бог весть какой знаток. И это заблуждение иногда мне глубоко ранит сердце.
И как всегда у меня - поделать ничего нельзя.
Но так или иначе - зима доставила мне немало удовольствия. Я был доволен. Доход у меня, как обычно, был побочным делом, побочной мыслью. И моему мозгу было лучше витать в высших сферах Гемары.
Этот Шлоймеле сильно прикипел мне к сердцу. Очень милый юноша, очень честный, очень работящий, очень тихий и - тихо и незаметно влияющий на другого человека. И до сих пор я иногда по нему скучаю.
Помню, как на Песах я так над ним подшутил, что мне до сих пор стыдно. Мы сидели на седере. Наварили и напекли всего вдоволь. Для первых дней я зарезал трёх больших телят, не считая индюка, которого выходила жена.
Мой Шлоймо, слава Богу, плотно покушал. Его долю афикомана8 я сильно преувеличил, и когда надо было его есть, я увидел, что Шлоймо это не по силам...
Но будучи очень правоверным, он постарался съесть. Видя, что он вот-вот одолеет этот большой кусок мацы, я ему незаметно пододвигаю ещё кусочек, ещё кусочек - то есть, весь его афикоман. Шлоймеле ел, ел, пока не побледнел и не выбежал на террасу…
Там его вырвало.
Не знаю, как поживает сегодня мой милый, мой хороший Шлоймеле. Но где бы он ни находился, он должен меня простить. Бог свидетель, что тогда я от любви и от удовольствия слишком много выпил…Еврей быстро пьянеет.
Кончилась зима, начались полевые работы. Солнце, лес, свежий воздух оторвали даже Шлоймеле от Гемары. Оба мы больше не занимались. Шли в поле, чтобы освежиться на солнце, ездили верхом, совсем, как помещики. Кстати, в деле верховой езды он не очень блистал. Он, бедняга, очень боялся лошадей… Хоть они его и привлекали - как всех слабых влечёт здоровье и сила.
Так прошло всё лето. Шлоймеле теперь бывал больше в поле, чем с Гемарой. Солнце согрело его застывшую кровь, он весь переродился. Он увидел, что солнце, воздух, лес и работа в поле - это тоже важные вещи.
И благодаря Шлоймеле, я совсем не заметил, как пролетело лето. И вот уже осень, пахнет месяцем элюль9. Листья желтеют, листья падают.
И как раз перед новым годом Шлоймеле, к моей великой сердечной боли, уехал домой. Его вызвали на военную комиссию. Отец его переделал призыв на этот год. После его отъезда на меня напала ужасная тоска, и я долго не мог успокоиться. За этого юношу у меня обливалось сердце кровью.
Как-то вскоре после его отъезда прочёл я в газете "Ха-Мелиц", которую я выписывал, корреспонденцию из Гродно о том, что каменецкого илюя Шлоймо отдали в солдаты, что он - на постое в Гродно. И весь Гродно для него старается. Новость произвела на меня тяжёлое впечатление. Но тут же я успокоился: Шлойме действительно освободили - настолько гродненская община его ценила и жалела.

1 Судья в религиозном суде.
2 Немецкий перевод Пятикнижия еврейскими буквами, сделанный М.Мендельсоном (1773-1783), снабжённый комментариями в духе Просвещения и вызывавший нарекания ортодоксальных кругов.
3 Ошибка меламеда основана на сходном звучании ("аин") в библейском стихе слова "нет" и слова "глаз".
4Значение собственного имени Барух - "благословенный", т.е., в отрывке не было речи ни о каком Барухе, а о благословении.
5 Т.е., обеты, отшельничество, неверная жена, разводы … браки
6 (Поучения отцов, 2,5), т.е., тот, кто стесняется спросить о том, чего он не знает, не продвинется в занятиях.
7 Пильпуль - один из логических методов исследования законов Торы, Талмуда и раввинистической литературы. Понятие происходит от слова "пильпель" - перец - намёк на остроту и отточенность дискуссий, сопровождавшихся своеобразной диалектикой, остроумным и тонким анализом различных галахических положений и проблем. В разные исторические периоды метод пользовался то большей популярностью среди знатоков (напр., с середины 15-го в. до середины 16-го), то меньшей - с начала 19-го в. Возникнув из стремления к изощрению ума учеников и с целью приучить их к независимому мышлению, постепенно выродился в бесплодную схоластику, вызывая нарекания многих религиозных авторитетов.
8 Кусок мацы, который в начале пасхальной трапезы кладут под подушку, на которую опирается хозяин дома, и который съедают в конце седера.
9 Последний месяц еврейского календаря - с середины августа до середины сентября.

Мои воспоминания.Том I



Мои воспоминания.Том II



Наши партнеры

Познай Кобрин