Versão em português 中文版本 日本語版
Polish version La version française Versione italiana
Русская версия English version Deutsch Version

Мои воспоминания. Том второй. Глава 18-21.

Кобрин → Выдающиеся личности

Глава 18
Киевские евреи. -- Хасиды. -- Цыганки, гадалки и маленький шейгец. -- История с раввином.-- Хасидские ребе и ювелирное дело.-- Реб Дувидл Тальнер. -- Да здравствует Давид, царь Израиля. -- Реб Ашер Карлинер. -- Великолепная свадьба у реб Ашер Карлинера и раввина из Триска. -- Хасиды.-- Казаки. - Казацкий марш реб Исроэля. -- Легенда с хорошим концом. - Житный базар. -- Еврейские надежды. -- Ветры свободы. -- Пристав Михайлов и юный революционер. -- Известная трагедия еврейских родителей.
В Киеве в то время было много хасидов, но без общины, без своего коллектива.
Большинство киевских хасидов были далеки от хасидизма, не имел никакого понятия, что такое хасид и что такое хасидизм, и к ребе не ездили, как здесь, в Польше, под действием экстаза, от большой веры, от любви к хасидскому обществу
Единственное, что киевских хасидов привязывало к хасидизму - было чудо, в которое они верили.
Ребе, например, мог исцелять больных, освобождать арестованных и посылать бесплодным детей.
Понятно, что коль скоро их хасидизм был связан с чудесами, то уже верили и в волшебство, и в нечистую силу, в метательниц карт и цыганок и прочих, умеющих читать по руке, и т.д., и т.п.
Действительно, на киевских улицах часто встречались цыганки. Они останавливали еврея побогаче, обычно хасида, и предлагали показать руку, что тот без колебаний тут же делал. Цыганки смотрели на руку и говорили, что случится с хасидом.
Жил в киевском предместье некий больной шейгец, маг и кудесник, и евреи приходили к шейгецу, прося вылечить жену или детей или сказать, где спрятано ворованное…
Отец шейгеца стоял в дверях квартиры и брал с каждого по пятнадцать-двадцать копеек или бутылку водки - и народу бывало много.
Нечего и говорить, что этот шейгец был в Киеве известен, что посещали его не одни евреи. Улица, где он жил, была заставлена каретами и экипажами, и люди там крутились, как муравьи в муравейнике. Чудеса, которые он показывал, были потрясающие…
Я, будучи уже большим специалистом в чудесах и наслышанным чудесных историй от шамеса Лейбке, должен признаться, что о таких ещё не слышал. Даже самые чудесные истории о хасидских ребе - не рядом будь помянуты - слабы были по сравнению с чудесами больного шейгеца.
Упомяну только, к примеру, как хасиды рассказывали у отца за столом об "истинном" случае с ребе: к хасидскому ребе высший суд послал две души, совершивших в земной жизни один проступок. Ребе должен был их судить. Думал он, думал и надумал такой приговор: одну душу будут долго мучить ангелы-разрушители, а потом отправят в ад, а другая должна войти в рай и там сообщить во весь голос учёным праведникам о всех своих совершённых на протяжении жизни проступках.
Вторая душа стала горько плакать и просить у ребе пощады - пусть лучше он её осудит тем судом, что судил первую - так ей стыдно кричать о своих проступках всем праведникам в раю.
Ребе сказал:
"Ничего не поделаешь! Таков мой приговор!"
Вышла душа с такими стонами и плачем, что слышал весь город и тоже плакал.
Сердце ребе, однако, не смягчилось, и вторая душа с большим позором отправилась в рай.
Но что был суд ребе над двумя душами против великих чудес маленького крестьянина?
Рассказывали, что сам киевский губернатор приезжал к нему спросить, кто победит в русско-турецкой войне. Это было как раз во время войны. Шейгец заверил губернатора, что победят наши, и губернатор уехал довольный.
С самого начала поражала меня в киевских евреях распущенность, которая вполне спокойно уживалась с суеверием. Я этого как-то не мог постичь.
Мой сосед, богатый еврей - хасид, сидел как-то в субботу со своими гостями-хасидами на террасе и курил папиросы. Я как раз проходил мимо; меня окликнули. Я подошёл и услышал их разговор.
Говорили о разных ребе и чудотворцах. Мимо шла цыганка, и они ей протянули руки и просили предсказать будущее.
Хасидов, как уже говорилось, в Киеве было много, но хасидских синагог -мало. И я поэтому был убеждён, что хасидизм - это такая вещь, которая не угаснет, как мы думали раньше.
Я раньше думал, что хасидов постепенно будет всё меньше и меньше, что хасидский дух исчезнет с эпохой Хаскалы и т.п. вещей. Но теперь увидел, что Хаскала - сама по себе, и хасидизм - сам по себе.
И Хаскала не может затушить живой огонёк хасидизма…
У меня был хороший знакомый, директор большого модного магазина. Он мне рассказывал, что от дома макаровского1 ребе они выручают за предметы роскоши - брошки, булавки, нитки жемчуга, застёжки к дамским платьям - добрых несколько тысяч рублей в год. Ребе им должен сейчас тысячу пятьсот рублей, а несколько раньше его невестка купила себе украшений к одному платью на сто пятьдесят рублей.
"По правде говоря, - сказал директор, - товар таки больше сорока рублей не стоил. Сколько спросили, столько и получили… На таких не грех заработать… Торговаться они ненавидят - и не торгуются".
Он бросил на меня взгляд и многозначительно рассмеялся.
Как жил Тальнинский2 ребе реб Дувидл - это известно. В доме он сидел на серебряном стуле, на котором было вырезано имя Давид, а ездил в дорогой карете, запряжённой породистыми конями.
Однажды он прибыл в Киев. Весь город бурлил. Евреи сбежались посмотреть на великого ребе. Когда он ехал по улице в дорогой карете, евреи бежали следом и кричали:
"Давид - мелех Исраэль, хай ве каям"3.
Нашёлся один еврей, который донёс - на это всегда находится еврей, -который сообщил, куда надо:
"Евреи кричат а улице: "Да здравствует Давид, царь Израиля".
К ребе пришла полиция и его арестовала, при этом было записано в протокол, что евреи называют раввина царём Давидом. Ребе посадили в киевскую тюрьму.
История наделала со стороны евреев ужасного шума и стоила много десятков тысяч рублей. Банкир Куперник, отец адвоката, очень постарался освободить реб Дувидла. Знаментый Тальнинский ребе освободился. С тех пор, однако, он перестал выезжать.
Реб Дувидл из Тального напомнил мне сейчас о Карлинском раввине реб Ашере и о царской свадьбе дочери реб Ашера с сыном Триского раввина.
Я тогда был ещё мальчиком и знал все подробности о свадьбе, которая потрясла мир.
Пригласили раввинов, клейзмеров и бадханов со всей черты оседлости, а о рядовых хасидах нечего и говорить.
Всего было с десяток тысяч человек. В Карлине было полно народу. Все дома и даже улицы были набиты хасидами.
На улицах стояли большие кувшины с водкой, печенье и всякая закуска. В разных местах играли разные клейзмеры. И в разных местах говорили бадханы и веселили гостей.
Ходили в шёлковых и атласных капотах и штреймлах.
В день свадьбы хасиды стояли шпалерами по сторонам улицы, где жених с невестой должны были ехать к хупе.
Должны были проехать две кареты: в одной - жених, в другой - невеста. В карету жениха запряжено было, может, тринадцать лошадей по числу тринадцати божественных свойств. Золото и серебро сияли со всех сторон. Говорили, что лошади - перевоплощение великих людей. Я уже забыл имена всех великих душ, добровольно вселившихся в лошадей…
Пинские и минские богачи добились разрешения у губернатора - ненадолго превратить хасидов в "казаков", чтобы иметь своих казаков. Целый эскадрон хасидов одетых как "настоящие" казаки, с длинными шашками и нагайками, скакал по бокам кареты жениха.
В те старые добрые времена этого удалось добиться, и хасиды имели казаков.
Наш сердечный реб Исроэль приспособил казацкий марш, и Симха, сын каменецкого раввина, перед свадьбой ещё раз поехал с музыкой в Карлин, наводняя его будущими "казаками"…
Конечно, мне до сих пор памятен этот марш, поскольку каждый раз во время Симхас-Тойры, когда хасиды шли по улице из хасидского штибля к моему отцу, они пели песни на мотив этого самого казацкого марша4.
"Казаки" эти соблюдали порядок, чтобы не дошло, не дай Бог, ни до каких катастроф - в чём, конечно, была необходимость при такой тесноте.
После хупы клейзмеры играли на всех улицах; хасиды плясали то, что клейзмеры играли, и в местечке буквально дрожала земля от криков и пляски.
Десяток тысяч людей плясали - весь Карлин, из конца в конец, плясал. Барабаны и тарелки сотрясали воздух. И на всех лицах была разлита радость. И так продолжалось все три дня.
Как раз была хорошая погода, что было воспринято как чудо. Потом хасиды со своими цадиками постепенно разъехались, но немало их осталось на все семь пиршественных дней.
Но я пока что так погрузился в дорогие мне и весёлые рассказы о жизни цадиков былых времён, что совсем отступил от темы. Остановился я на шейгеце с его чудесами. Но давайте его оставим. Думаю, что читатель меня за это простит. Вернёмся назад в Киев.
Как жили когда-то евреи в Киеве, может показать легенда, которая в то время была очень распространена среди тамошних евреев. В этой легенде уже ощущается, хотя и слабо, ветерки свободы, слегка задувшие во времена Александра Второго, и возможно, что в них, в этих легендах, спрятана некоторая правда…
Естественно, крупным русским купцам не нравились успехи киевских евреев в торговле. Евреи Киев просто оживили. Торговля процветала, и благодаря еврейской активности в русские купеческие красные руки попало немало еврейских денег. Еврейские-то деньги любили, но самих евреев хотели бы закопать. Старая история.
Современная легенда рассказывает, как собрались тридцать девять купцов и послали царю бумагу: "Поскольку Киев - святой город, и все цари не позволяли там жить евреям, и до царя Николая Первого евреев на улицах Киева вообще не было видно - просим, господин царь, возобновить старый святой указ и убрать евреев, сбежавшихся сюда с севера и с юга, с востока и запада".
Подписали бумагу все тридцать девять купцов. Но была и сороковая подпись. Принадлежала она киевскому городскому голове Демидову, большому миллионеру. В ответ на эту бумагу голова тут же получил депешу министра от имени царя: "До сих пор я считал, что в Киеве в моём владении имеются тридцать девять дураков, но теперь вижу, что у меня там есть сорок настоящих, истинных глупцов"…
Депешу эту Демидов воспринял очень тяжело. Сам царь его называет дураком - самый большой удар, который может получить человек. Стыдно показаться на улице. Надо бежать из России. Жена Демидова, интеллигентная дама, совсем расстроилась:
"Бежать! - воскликнула она, - попросту отсюда просто бежать!"..
Демидов продал все свои сахарные заводы вместе с домами и владениями, превратил всё в деньги и выехал вместе с семьёй за границу.
Тут легенда получает истинно-еврейский конец. Уже находясь с женой за границей, Демидов перечитал ужасную депешу и пришёл к выводу, что, возможно, они таки действительно дураки…
"Нам бы узнать еврейский народ, его историю и литературу", - плакали они.
А она, всхлипнув, прибавила:
"В телеграмме чётко сказано, что мы дураки - ...мы и есть дураки".
Ну, понятно, что с тех пор они стали очень интересоваться евреями и их историей и тут же стали большими друзьями евреев, горячими сторонниками израильского народа. А жена Демидова написала и напечатала очень важную книгу о евреях и разослала по всей Европе всем важным людям: чтоб знали, кто такие евреи. Следы их ног надо целовать!…
Тут и сказочке конец…5
В холодных и тяжких условиях еврейской жизни легенды эти доставляли немало удовольствия и радости. Когда человеку плохо, он любит легенды.
Когда Чертков стал в Киеве генерал-губернатором, облавы на евреев прекратились, и так это и продолжается поныне. Наоборот - евреев в Киеве становится всё больше…
Добрым и странным человеком был этот Чертков. Однажды, например, он встретил на Подоле внушительную "процессию" евреев в сопровождении полицейских… Были там старые, молодые, женщины и дети.
Генерал-губернатор остановил полицейских и спросил:
"Кто эти арестанты?"
"Взятые в облаве, Ваше высокопревосходительство", - получил он ответ.
Черткова передёрнуло:
"Облаву делают на зверей", - сказал он с отвращением. И с тех пор облавы запретили.
Весть об этом в один день разнеслась по всей Волыни и Малороссии, и евреи - пусть они будут здоровы - буквально хлынули со всех сторон.
Без преувеличения можно сказать, что за год, может, тридцать тысяч евреев приехало в Киев6. Евреи торговали, посредничали, открывали лавочки, покупали и продавали.
С христианами евреи очень хорошо жили, как бывало всегда, когда не подзуживали со стороны. Дружно торговали, - не больше, не меньше - еврей подзадоривал христианина, развивал в нём больше энергии к гешефту, больше ума в торговле.
На "Житневом" базаре шла большая торговля бакалеей, как в "Ряду" Бриска или у Железных ворот в Варшаве - и я покупал и у евреев, и у христиан - где было выгодней. Я хорошо был знаком с одним русским бакалейщиком и даже с ним подружился. Летними днями я вёл, по своему обычаю, дискуссии с христианами о евреях.
Один недостаток приписывали тогда евреям: что они не соблюдают чистоты. В Киеве было чисто, а евреи неспособны к аккуратности. Мне приводили в пример еврея с полумиллионным состоянием, у которого во дворе лежат горы мусора. Лестницы замызганы и воздух - тяжёлый. Уже издали можно было узнать, что здесь живёт еврей.
По большей части я таки не знал, что на это ответить. Но приехав в Варшаву, я утешился, заметив, что бедные варшавские евреи содержат себя аккуратнее бедных поляков. Последние о чистоте не имеют никакого понятия.
В то время еврейские общественные деятели добивались у властей по всей России открытия ремесленных училищ и организации еврейских поселений. Для этой цели собрано было тогда много денег. Для открытия ремесленных училищ Поляков7 поручил реб Исроэлю Бродскому8 создать фонд и выписал для этого чек на сорок тысяч рублей. Бродский поручил реб Шмуэлю Левину устроить съезд киевских богачей.
Съезд тут же состоялся, и на нём Бродский первый дал десять тысяч рублей. И так собрали ещё около пятидесяти тысяч рублей, что вместе с поляковскими дошло до ста тысяч.
Вообще забурлило во всех еврейских уголках, и еврейские мечты были велики…
Спасибо хотя бы за эти надежды, которые на время пробудились, потому что потом стало хуже…
В те годы стала созревать в обществе революционные настроения. Богатая молодёжь шла "в народ", жертвовала жизнью, желала прихода Мессии. И аресты сыпались градом…
Меня позвал богатый сосед. Дело, как видно, было простое, но для тех времён необычное. Его сын, пятнадцатилетний гимназист пятого класса, хочет спасать Россию и содействовать приходу Мессии. Не мог бы я его отговорить, удержать от таких подвигов?
Я пошёл и застал пристава Михайлова за спором с этим самым мальчиком. Пристав его просил сказать в жандармском отделении, куда он сейчас его доставит, что он знать не знает ни о каких глупостях, и что ничего у себя не держит, а мальчик отказывался. Говорил, что открыто скажет: его не устраивают порядки и т.п.….
Пристав Михайлов давно уже получил от отца мальчика пятьсот рублей, и его задачей было - спасти его от жандармов. Но что делать, если тот сам суёт горло под нож…
Тут я должен был прийти на смену Михайлову, миссия которого провалилась, на что Михайлов дал два часа времени, так как должен был срочно доставить мальчика в жандармское отделение.
Признаюсь, что мне тоже ничего не удалось, хоть мальчик всегда относился ко мне с уважением. Слова мои его не тронули. Он стоял на своём -народ важнее отдельного человека, и пусть его сожгут или разорвут на куски - это ему ничего, лишь бы от этого была польза народу.
Матери стало плохо; её привели в чувство. Упав перед ним на колени, она просила со слезами её пожалеть. И он - смертельно бледный, не в состоянии видеть её обморока и слёз, стоял, однако, на своём. И я, к большому своему огорчению, вернулся к себе ни с чем. Буквально ни с чем. Не смог его отговорить.
Железный характер был у этого мальчика, что прямо поражало.
Конечно, его арестовали и отправили в Москву. Отец поехал за ним. Позволил себе потратить тысячу, в надежде иметь возможность с ним время от времени увидеться. Но и это оказалось невозможным. Мать вскоре умерла.
Юноша приличное время отсидел. Потом, на суде, его, как несовершеннолетнего, вернули в Киев, под надзор полиции.
Домой он приехал потрясённый, травмированный, и не застав матери, впал в тяжкую депрессию и так и остался.
Еврейская община, однако, шла вперёд. Нашлись богатые евреи, не жалевшие денег на большую русско-еврейскую газету, воевавшую с антисемитским "Киевлянином" - газетой, которая, как все грязные антисемитские листки, изо дня в день изрыгала смолу и серу на евреев.
Новая еврейская газета, которая называлась "Заря"9, выходила в довольно большом формате. Эта газета великолепно справлялась со своей задачей и имела широкий круг читателей. Люди читали, радовались смелым статьям -острым блюдам, которые доставались антисемитам. И еврейское сердце надеялось снова…
Опять же: спасибо за надежды. Хоть на минуту, да ожили.

Глава 19
Управляющий Исроэля Бродского.-- Нееврейский недостаток. -- Дело.-- Рис с изюмом. -- Упрямство. -- Пропитый товар. -- Маслом вниз. -- Я перехожу в другой магазин. -- Квартиранты.-- Липский. -- Освистанная пьеса.-- Старые раны. -- "Хародский проповедник". -- Его влиянье на людей.-- Его проповедь. -- Хародский проповедник и Липский.-- Печальный конец.
У нас во дворе появился новый сосед, имевший большие связи. Был он управляющим реб Исроэля Бродского на черкасском сахарном заводе.
Получал двенадцать сотен рублей в год и жил с семьёй в усадьбе возле Черкасс. Жена его была близкой родственницей Бродского, и жил он, как граф. Понятно, что в такой большой усадьбе, как у него, было всего вдоволь, и в лошадях с каретами тоже недостатка не было.
Управляющий был очень способный человек и руководил усадьбой и заводом великолепно. Бродский был им очень доволен. Имел он, однако, один серьёзный, чисто гойский недостаток - пьянство. Недостаток этот проявляется постепенно, и чем дальше, тем становится сильней, и кончает человек очень плохо.
Управляющий такого конца не избежал - из-за пьянства он потерял дело.
Реб Ироэль Бродский был вынужден его уволить. Но так как его жена была родственницей Бродского и ради их уже больших и очень удачных детей, сына и дочери, реб Исроэль назначил ему ежегодную пенсию в пять тысяч рублей.
И хоть был он уволен, но семья Бродского его часто навещала. Несмотря на слабость хозяина дома к водке, это был очень красивый и приличный дом.
Я сразу подружился с семьёй управляющего. Меня привлекал его ум, свободная язык, милое обращение. Преодолеть свой недостаток он, к сожалению, не мог. То и дело заходил в ближайший шинок и выпивал стакан водки, иной раз - до шестнадцати стаканов в день.
Ради друга он был способен и в пьяном виде вести себя сдержанно, но всё-таки с ним было приятнее общаться на трезвую голову. И поэтому я специально приходил к нему до того, как он отправлялся в шинок. И он понимал, что я предпочитаю его трезвым…
Иногда, идя в трактир, он нарочно заходил раньше ко мне, если я у него ещё не побывал, и беседовал со мной трезвым языком…
Мы очень друг другу симпатизировали, и однажды он предложил мне должность приказчика. Я спросил, что у него за дело, он ответил, что ему из Одессы пришлют бакалейные товары: рис, изюм, миндаль, орехи - всего на сто тысяч рублей - для продажи местным бакалейным магазинам и отправки в другие города.
Это оказалось не пустой болтовнёй, как можно было ожидать. Тут же он передал мне фрахтовочные документы, и я нанял большой двор со складами для товара.
Но как всегда, делу мешало его пьянство: мне приходилось вставать совсем рано- всё та же история: в деловых вопросах очень мешало его пьянство, и я вынужден был вставать совсем рано, прямо-таки с рассветом, чтобы захватить его ещё трезвым и обговорить, что мне делать.
Должен снова сказать, что это был исключительно умный человек. Каждое его слово было жемчужиной, и он имел на меня большое влияние. Он мне на многие вещи открыл глаза, обогатив опытом, необходимым для молодого провинциала, которым я тогда был.
Он также бывал иногда упрямым. Помню случай, когда это упрямство проявилось особенно характерно. Дело было так.
Он собирался послать в Екатеринослав изюм с рисом на тридцать тысяч рублей, для чего я должен был нанять баржу. После больших хлопот я, наконец, присмотрел хорошую баржу и договорился с хозяином о перевозке товара за двести рублей. Я пришёл и сообщил управляющему, что нашёл очень хорошую баржу, нанял её и дал двадцать пять рублей задатка, и что сегодня вечером хозяин придёт подписывать контракт. Он очень обрадовался.
Но вечером, когда я вместе с хозяином баржи пришёл заключать контракт, он вдруг заявил, что час назад нанял за сто пятьдесят рублей другую баржу - и только та перевезёт его товар.
Мне было досадно, потому что язнал, что хорошую баржу нельзя получить задёшево, и что моя - очень хорошая. Ладно, ничего не поделаешь. Но позже я выяснил, что нанятая им баржа была старой и ненадёжной баржа - старая и ненадёжня и что перевозить на ней такой тяжёлый груз - опасно.
Когда я ему это сказал, он, не дослушав, велел грузить товар. Я, однако, не хотел рисковать таким дорогим грузом и наотрез отказался в этом участвовать. Он рассердился и взял другого человека. Помню, как в ночь на четверг он нагрузил баржу рисом с изюмом, а ещё через ночь она села в воду.
Услышав об этом, он, задыхаясь, прибежал. Видно, что когда надо, он умел быть трезвым.
"Ради Бога, спасай, я пропал! Прости, теперь я вижу, что ты был прав. Получай двести рублей "награды" и спасай затонувший товар. Его можно высушить и что-то за него получить. Это тридцать тысяч рублей!"…
Он был при этом абсолютно трезв…
Но я колебался. Он очень меня рассердил своим упрямством. Потом, однако, когда на меня набросились его жена и дети, прося спасти товар (будто именно я один мог его спасти), мне ничего не оставалось, как взяться за спасение риса и изюма из севшей в воду баржи. Я снял большой двор, купил большие куски брезента, вытащил мокрый товар, разложил его на брезенте и высушил.
Мне для этого понадобилось много людей. Но когда я товар таким образом, с большим трудом и мученьями высушил, то выручил за всё пять тысяч рублей - вместо тридцати…
Его этот случай сильно потряс, и он ещё больше пил.
Семья Бродского, из сочувствия к жене и детям, ещё посещала дом бывшего управляющего. Но однажды, когда Бродские как раз были у него в гостях, он пришёл смертельно пьяный и свалился на пол. На Бродских это произвело очень тяжёлое впечатление, и больше они уже не приходили. А он ещё полгода сильно пил, а потом умер.
Ах, какой же умный, какой же милый это был человек! Да, сгубил его нееврейский порок - пьянство!
У меня, как говорится, дело шло так себе. Промучившись два года на Андреевском спуске я переселился на другую улицу, имени которой я уже не помню, помню только, что открыл там небольшую бакалейную лавочку.
Во-первых, у меня уже было мало денег. Во-вторых, это было не такое место, где можно было вести дело широко и энергично: там просто не хватало покупателей. Там жила беднота.
Как принято у евреев в трудном положении, я нанял квартиру с двумя лишними комнатами в расчёте на жильцов. И тут же один молодой человек снял у меня комнату с отдельным входом. Он готовился к экзаменам в университет. Присмотревшись, я почувствовал к нему симпатию. Во-первых, он хорошо знал Талмуд и мог выдать красивое толкованьице. Во-вторых, он был трогательным, деликатным созданием.
Он мне рассказал, что он - сын виленского раввинского судьи и считался илюем, но захотел получить образование и бежал в Житомир, где поступил в раввинскую школу1. Директором там тогда был реб Хаим-Зелиг Слонмский.
Школа закрылась, он приехал в Киев - поступать в университет. Дальнейший путь был ему ясен - окончить университет любой ценой.
Но жить ему было не с чего…
Будучи здоровым и ловким юношей, он пришёл на мельницу Бродского, стоявшую на берегу реки, и попросился таскать мешки с мукой с мельницы в магазин за обычную плату подённого рабочего в шестьдесят копеек в день. Его взяли, и он целый день таскал мешки с мукой. Вечером мылся, переодевался и, познакомившись со студентами, расспрашивал их насчёт уроков. Набрав на целых шестьдесят рублей в месяц, отказался от работы на мельнице и стал готовиться к экзаменам.
Удивительно: на всё у него хватало времени, и по ночам мы часто проводили часа два в разговорах.
В то время приехала в Киев антисемитская труппа и сыграла в Летнем театре пьесу, очень обидную для евреев. Липский - так звали моего соседа - знал уже содержание пьесы и специально пошёл со своими товарищами на представление послушать, как евреев оскорбляют со сцены.
Вернулся он из театра больной и весь кипел. Оскорбляли евреев со сцены грубо и отвратительно оскорбляли евреев. Неевреи имели удовольствие: они заполнили театр, хлопали и кричали "Браво!". И не было никого, кто бы засвистел. Несколько евреев, сиротливо ютившихся в театре, свистеть боялись.
Больно было смотреть на моего юношу.
А антисемитскую пьесу продолжали ставить.
Что делать? Как сделать так, чтобы все еврейские студенты и просто молодые люди, пришли и освистали эту грязную пьесу, начиненную глупым и грубым антисемитизмом?
Я спросил юношу, знает ли его Элиэзер Бродский2, видел ли он его когда-нибудь у себя на мельнице. На что он мне ответил, что Элиэзер Бродский однажды пришёл на мельницу и увидел, как он несёт на плечах мешок с мукой.
"Он узнал, что я еврей, и очень удивился: как это - еврейский юноша не боится таскать мешки вместе с босяками! Он меня подозвал и спросил, откуда я и разве нет у меня получше и полегче способа заработать на жизнь, чем таскать мешки с мукой? Еврей ведь человек слабый.
"Я ему, понятно, рассказал, - продолжал он на одном дыхании, - что приехал сюда готовиться в университет, но пока не имею, с чего жить. Днём я работаю у него, вечером ищу знакомых, а ночью занимаюсь. Он вынул пятьдесят рублей и дал мне. Но я не взял, сказав, что не принимаю милостыни. Я желаю зарабатывать только своим трудом. Богачей я ненавижу, - сделал он кислую и энергическую гримасу - и не хочу от них никаких одолжений".
Но мне пришла в голову идея.
"Слушай, Липский, - а ради израильского народа ты бы обратился к богачам?"
"Ради этого - да".
Я посоветовал:
"Иди к Лазарю, расскажи всю историю с антисемитской труппой и предложи ему купить несколько сот билетов, чтобы их раздали среди еврейских юношей. Будет тогда, кому освистывать"…
"Идея, чтоб я так жил!"… - ухватился он за мои слова.
Так и получилось. Липский пошёл к Лазарю и вернулся от него радостный - тот согласился купить две трети билетов и послать своих приказчиков раздать их среди евреев. Чтоб только тот, кто согласится свистеть, получит билет.
Всё прошло, как по маслу.
Назавтра ходили молодые люди и бесплатно раздавали билеты в театр. Липский старался вовсю. Его радости не было границ.
И вечером, только труппа заиграла свою грязную пьеску - все евреи засвистели и затопали ногами. Такой получился свист, что сохрани Бог.
Полицмейстер тоже находился в театре. Он испугался большого скандала и велел прекратить игру. Двадцать человек студентов и других евреев, в том числе и Липский, были арестованы.
Назавтра, как полагается, Лазарь Бродский и ещё два миллионера пошли к генерал-губернатору и рассказали, что труппа сеет ненависть между народами, настраивая один народ против другого и т.п. Губернатор послал за директором труппы и приказал в двадцать четыре часа покинуть Киев и его округ. Арестованных освободили.
Понятно, что случившееся было не таким уж значительным фактом, но с нашей радостью ничто не могло сравниться. Мы своего добились, и это уже было немало…
Липский пробудил во мне старые раны в смысле образования и, говоря с ним, я страшно сожалел о моей пропавшей юности, моей энергии и бодрости, о желании стать казённым раввином, о большой работе на пользу общества, о моих мечтах и надеждах.
Этот юноша был свободен и здоров. Зависть вызывала его крепость и сила, его пыл и жар. Конечно, он чего-то в жизни добьётся. А я? Я - связанный, я пленник, бедный искатель заработка, человек, пришибленный в мыслях и мечтах. И я ему глубоко, глубоко, до большой боли, завидовал.
Вот это - энергия, думал я с горечью. Человек таскает мешки, даёт уроки и готовится в университет! Вот это - характер! Таскать мешки и учиться! Учиться и таскать мешки… А я был слаб и остался стоять посреди дороги - ни туда, и ни сюда.
Но иногда, в такие тяжёлые минуты, я находил себе также и оправдание: у меня - жена и ребёнок…слишком рано женился… В жене - большая сила… но в ней и помеха… Но от таких оправданий было не легче - это ведь была только отговорка.
С Липским мы очень подружились. Иногда беседовал до поздней ночи. Он был одним из первых социалистов, наводнивших тогда, откуда ни возьмись, еврейскую улицу, и из шестидесяти рублей, которые он имел в месяц, отдавал своим бедным товарищам рублей тридцать-сорок.
Питался он простым солдатским хлебом с куском селёдки и запивал чаем; а на обед тратил каких-то пять копеек. Он много занимался и много знал и скоро стал популярен у местной молодёжи.
Изо рта его сыпался жемчуг, голова - огонь, настроение - ясное, как весенний день.
Он также имел очень тёплое еврейское сердце, и эта теплота также завоёвывала ему друзей. Студенты-христиане смотрели на него с большим почтением.
Если мой первый квартирант был такой удачный, то мой второй был ещё удачней… Имею в виду известного гродненского раввина, проживавшего в Минске. В это время он как раз прибыл в Киев. Естественно, его тут же посетил реб Лейб Шапиро и просил остаться в Киеве на две недели.
Магида, а в особенности, гродненского, навещало много народа, для чего требовалось иметь приличный дом, где он мог бы жить и принимать гостей.
И реб Лейб решил, что магиду следует поселиться у меня. Реб Лейб знал, что я жильца. И когда он мне это вдруг предложил, я с удовольствием согласился.
И магид перебрался ко мне.
Нечего и говорить - магид был большой человек и большой знаток, страшно умный и начитанный, а язык имел - я ещё такого не слыхал в жизни. Язык был его оружием, его артиллерией, его пушкой, им он мог зажигать людей. Слыша его речи, каждый одушевлялся, трепетал, и его влияние на людей было страшно большим.
Как очень набожный еврей он был - сплошная духовность: жил очень бедно и просто и всю неделю питался одним чёрным хлебом с кислыми огурцами. Только в шабат и праздники позволял себе есть получше, как велит закон - мясо, рыбу и все деликатесы.
Свой скудный "обед"- хлеб с огурцами - он ел дважды в день, в двенадцать дня и в шесть вечера.
В квартире моей бывало полно народу. Поев хлеба с огурцами, магид перед ними говорил. Но, Боже милостивый, что это была за речь! Словно золото струилось… Я стоял, поражённый, и слушал, и слушал…
Уж я, кажется, не держался ничего того, о чём он говорил - веры, благочестия, господнего служения, Бога, Бога, Бога… Но как он говорил? И я чувствовал, как стучит моё сердце.
Понятно, что реб Шапиро у него уже дневал и ночевал и служил ему прямо, как слуга.
Потом его попросили произнести свою проповедь в большом копухинском бет-мидраше3. Магид согласился. Тогда решили выработать план - как устроить такой порядок во время проповеди, чтобы могли собраться тысяча человек. Попросту опасались катастрофы. Набожные молодые люди взяли на себя труд обеспечить порядок.
Естественно, что Липский, как апикойрес и социалист, отнёсся к магиду подозрительно и ни разу не появлялся у того в комнате. Но мне захотелось, чтобы они встретились. Два поколения… - как это будет выглядеть?
Но Липский вскинулся:
"Говорю вам - он жулик. Зачем это нужно?. Жулик и есть жулик..."
И не пожелал идти знакомиться.
В вечер проповеди шуль был набит лучшими евреями города. Магида пришли послушать даже студенты и подобные интеллигентные молодые люди.
Он стоял на возвышении, а я и реб Лейб - по обе стороны. Он говорил полтора часа. Это была его типичная проповедь, в которую забрасывались яркие словечки и разные противопоставления, и астрономия, и мироздание, и физиология, и этика, и т.д., и т.п.
Удачной, мне думается, его проповедь на этот раз не была. Молодёжь осталась холодна. Может, он себя плохо чувствовал? А может, настроение молодёжи воспротивилось и не позволило себя победить словам магида?
По-видимому, великий мастер слова сам тоже не был доволен своей проповедью. Печаль его охватила, и, закусив губы, он распустил шуль. А набожные евреи, напротив - очень были довольны проповедью.
Магид был раздосадован. И как-то в момент досады высказался, что мог бы поспорить с величайшими апикойресами своего времени и их победить.
Это меня тоже задело. Почему такая уверенность? И я сказал, что тут, у меня, в соседней комнате, живёт один молодой человек по фамилии Липский, который был илюем, а теперь стал - не о нас будь сказано - большим апикойресом. Вот я его позову из интереса, и пусть магид проведёт с ним дискуссию.
"Я бы очень хотел, - сказал я,- чтобы магид его победил, чтобы он отбросил своё безбожие и взялся бы лучше за ученье. Было бы больше пользы… сказал я со скрытой иронией. - Но как я с ним ни мучился, всё напрасно. Он остался при своём. Крепкий парень, со страшной силой воли".
Магид подумал и согласился. Я позвал Липского, который на этот раз с удовольствием согласился прийти. В нём взыграло его самолюбие: старый магид захотел его победить…Я освободил ему место, прямо напротив магида, и вместе с людьми, находившимися в этот момент в доме, открыл рот и навострил уши.
Пылкий Липский не стал дожидаться, чтобы магид начал, и первый вылез со своим языком.
Но тут я спохватился, что вся история, всё это с моей стороны - глупость. Два поколения друг с другом не договорятся. Два поколения могут говорить друг с другом только на немых страницах истории, но не как два живых представителя этих поколений.
Липкий тут же стал закипать, бросаться, кричать и даже осмеивать магида. С истинной дерзостью гордого, способного и горячего молодого человека он ему не дал говорить.
Магид побледнел и не находил слов….Липский воспользовался случаем и молол, как ветряная мельница….
Конец был совсем отвратительный. Стоило магиду заговорить о чудесах, как Липский вскочил, сплюнул и нагло выпалил:
"Старая скотина!"… - и выбежал из комнаты.
Это было совершенно неожиданно и неслыханно безобразно и грубо, стыдно было поднять глаза, на магида взглянуть. Но он вдруг встал и сказал:
"Завтра я уезжаю".
Понятно, что со мной он больше не хотел разговаривать, и я потерял своего истинного, доброго друга, реб Лейба Шапиро. Реб Лейб Шапиро считал, что в этом безобразном скандале полностью виноват я, что такого разнузданного малого, как Липский, я не должен держать у себя в доме квартирантом…. Не помогли мои оправдания.
Назавтра магид уехал, со мной не разговаривая. До сих пор меня по-настоящему огорчает то, что из-за меня магид в Киеве пережил несколько тяжёлых минут.
Практический вывод: старым с молодыми не следует спорить - это два разных поколения.

Глава 20
Русско-турецкая война. -- Патриотические настроения среди евреев. -- "Мы победим!" -- Александр Второй. -- Надежды на лучшее. -- Плохо без заработка.-- Пустеют полки. -- Сторицкий. - Дело с пекарней.-- Воровство.- Слишком честный.-- Победа России. -- Евреи радуются. -- Что делать? -- Опять сожаления. -- Снова в путь. -- Харьков.
Началась русско-турецкая война. Власти искали подрядчиков, не делая никаких различий между евреями и неевреями. Для евреев забрезжила надежда на заработок. Десяток евреев в Киеве получили подряды, как большие, так и малые.
Подрядчики отправлялись вместе с армией всюду, куда она двигалась. В Кишинёве стоял главный штаб. Там же находился и царь.
Интересно, как тогдашние евреи относились к войне. Они были настроены в высшей степени патриотично. И не будет преувеличением сказать, что почти все евреи были готовы идти в огонь и воду ради победы родины, как если бы это была еврейская война с еврейскими генералами и министрами, а евреи бы имели в стране все свободы. Эти настроения, конечно, родились оттого, что во времена Александра Второго отношение правительства к евреям немного смягчилось, улучшилось, стало благожелательней.
Казалось, что тяжкое бремя галута, с облавами, с "чертой", со всеми бедствиями - исчезло, и евреям стало легче дышать. Еврей мечтал о победе России, прямо дрожал из-за каждого клочка земли, который могли захватить турки.
Много еврейских девушек записалось в милосердные сёстры, а интеллигентные молодые люди добровольно и с воодушевлением пошли на войну.
И помню, что когда русская армия легко, без кровопролития, пересекла реку Дунай, многие евреи так радовались, что люди танцевали на улицах, где царили радость и веселье. Между собой людиговорили:
"Мы захватим, мы победим!"
На Крещатике, на еврейской бирже, на тротуарах оживлённых улиц, бегали озабоченные евреи - купцы, маклеры и фабриканты, мелкие торговцы, рабочие и нищие, и говорили в большом волнении о войне. При этом гордились царём, вне себя от его доброты, его нежного сердца, восхваляли его и с восторгом спорили обо всех реформах, которые он провёл и ещё проведёт.
И с особым удовольствием перечисляли все те хорошие вещи, которые царь провёл за время своего пребывания на троне: сократил военную службу с двадцати пяти лет до пятнадцати, запретил телесные наказания солдат, освободил крестьян из крепостного состояния, реформировал суды, сделал некоторые уступки евреям и другим народам и т.п. Это было такое время, которое тот, кто его пережил, уже не забудет.
До тех пор я о заработке ещё не беспокоился о заработке, но тут стал искать способа, как в этом отношении устроиться.
Выручка в магазине становилась всё слабее и слабее. А у меня ведь имелись обширные и влиятельные знакомства - среди богатых людей, готовых мне помочь с выручкой, но для этого я должен был иметь больше товара, просторнее магазин - и на это мне не хватало денег.
Я уже говорил, что не умел жульничать, крутиться, хватать, комбинировать, как все деловые люди. По этой же причине я не смог стать настоящим арендатором, как все в моей семье, кто получил усадьбы дороже стоимости их капитала, а потом крутился и жил себе с миром.
Крутиться я не умел. Я также не хотел надрываться. Жить спокойно - вот всё, что я хотел. Спокойно, скромно, без лишнего богатства, - чтобы позволить себе почитать книгу, сделать что-то на пользу общества, заниматься духовными вопросами. Более того: я всегда ненавидел людей, погружённых душой и сердцем в дела, - кто копит, тянет, рвёт деньги и ни о чём не беспокоится, кроме своего гешефта, кроме своей выгоды.
И втайне признаюсь (чтобы не слышала моя жена), что в глубине сердца я смеюсь над большим миллионером реб Израилем Бродским с его сахарным заводом, с его большими делами, с его неслыханным шумом и суетой. Для чего богатство и шум вокруг богатства? Разве не лучше - скромная жизнь, хорошая и нужная работа на пользу обществу, тихий дом и душевная компания милых и добрых друзей? Для чего нужны деньги? Для чего весь этот убивающий душу и сердце тарарам? Но жить-то надо - и всё, чего я желал, как сказано, это иметь какой-то надёжный доход.
Но этого-то и не было. Полки всё больше пустели, стало не хватать денег - не на что было купить товар, и с квартплатой - беда.
Случилось так, что один русский по фамилии Сторицкий взял подряд на доставку полу- миллиона пудов сухарей для армии. Требовалась мука, пекарня, и человек, который будет печь из муки, доставленной из Белой Церкви. Меня для этого порекомендовали, и я был взят.
Прибыл первый транспорт с двумя тысячами пудов муки. Я взвесил муку в пекарне, оказалось - две тысячи двадцать пудов. Получив квитанцию от того, кто доставил муку в пекарню, я обнаружил, что в квитанции записано не две тысячи двадцать пудов, а две тысячи двести двадцать.
Я ему сказал тому, что тут ошибка, что имеется не более двух тысяч двадцати пудов. Он ответил, что ошибся я, и стал тут же меня упрекать в том, что я не гожусь для этой работы, если допускаю с первым же транспортом такую большую ошибку. Я заявил:
"Нет, вес именно такой. Взвесьте сами".
Но тот не хотел со мной больше разговаривать.
"Какое ваше дело?" - закричал он наконец сердито, увидев, что ничего не может со мной поделать. - Не вмешивайтесь в это. Пусть хозяин беспокоится".
Через два дня прибыл мучной подрядчик, христианин, я сделал вид, что ничего не понимаю, и рассказал ему историю с "ошибкой", то есть, что в полученной мною квитанции вес завышен на двести пудов. Я спорил, рассказал я, но мне сказали, что не моя забота - то, что записано больше.
Мучной подрядчик выслушал меня и…уволил с должности как не умеющего считать…
Я рассказал историю тому, кто меня рекомендовал подрядчику. Тот мне сразу на это заметил, что мучной подрядчик таки сильно ему сетовал, что еврей, Котик, поступил как-то не по-человечески, и что он этого себе заранее не представлял. Он-то считал, что с евреями можно делать настоящие дела… Оказался уж слишком кошерный еврей, наивный и - когда ему пишут в квитанции больший мучной вес - выступает против и не берёт квитанцию. Хочет, чтобы был указан настоящий вес… фу!
Так я и остался без должности, мучной подрядчик взял на моё место немца, тоже "по рекомендации", и пошла работа. Переслали массу муки, и воровство было страшное. Квитанции шли на очень большие суммы, почти вдвое большие, чем было муки.
Через несколько недель подрядчик Сторицкий спохватился, какое большое воровство устроил хозяин над всем, мучной подрядчик. Никакого процесса Сторицкий не затеял, но мучного подрядчика с должности уволил.
Этот Сторицкий как следует изучил дело и заодно выяснил, что первым человеком, поставившим муку, был еврей, который очень честно себя проявил - не захотел взять первую квитанцию, в которой уже была фальсификация. И его за это уволили.
Сторицкий меня тут же разыскал и, передав всё дело под моё наблюдение, назначил мне приличное жалованье. Сторицкий, кроме того, сильно меня обнадёжил - что потом, когда кончится война, он возьмёт меня к себе в дело, что я, одним словом, заживу.
Но недели через четыре Сторицкий обанкротился - как видно, из-за большого воровства мучного подрядчика. Ещё до банкротства сгорела пекарня. Очевидно, это была прелюдия к банкротству и конец должности.
Сторицкий получил страховых денег шестьдесят тысяч рублей и уехал насовсем из Киева. А я остался опять бедным торговцем с пустыми полками.
Война, как известно, закончилась победой России. Плевна пала, и новость так всех обрадовала, что евреи пили "ле-хаим", как на очень весёлом, с участием уважаемых семейств, обряде обрезания.
На бирже, где восторг был особенно сильный, говорили об отправке царю приветственной телеграммы, в которой он будет назван, кроме как "царь милостивый", ещё и Александр Великий.
Слово "Великий" очень понравилось киевским евреям и тут же распространилось по всем еврейским домам и домишкам.
По ряду причин депеша была послана не от имени киевской еврейской общины, а от упомянутых в ней кругов, и осталась без ответа. Настроение было повышенным, будто в жилы влили свежую кровь, и долго, долго, даже уже после войны, люди не могли успокоиться.
Пока общество волновалось, я забыл думать, на каком я свете. Но когда стало спокойнее, я увидел, что остался совсем без хлеба. Что делать?
В Харькове жил мой родич, реб Хилель Фрид. Его отец и моя бабка, Ривка-Хеня, гродненская раввинша, - были братом и сестрой. Родич этот, как мне стало известно, - очень богатый подрядчик по железным дорогам и мостам, и держит он, может, сорок приказчиков.
И при наличии такого дяди, такой, как я, шлимазл - должен к нему ехать.
А что ещё было делать? Другого выхода не было.
Уехать из Киева, однако, оказалось так трудно, так трудно, было так много душевных друзей, хороших, близких людей, с которыми я сжился. А тут - возьми и брось всё и езжай на поиски заработка к незнакомому богатому родичу.
Кто знает, как он меня примет? Кто знает, найдётся ли для меня занятие?
Ехать мне, однако, приходится: оставаться - просто пахнет голодом… И я сажусь на пароход, идущий через Днепр, и - марш в Харьков.
Всю дорогу я был мрачен и задумчив. Сердце болело по Киеву. На пароходе было тесно. Здесь еврей, там еврей. Говорят, смеются, шутят. Но я молчал.
Я часто думал о том, что родители мои жили лучше. Сидели на одном месте, воспитывали детей, жили спокойно, не мотались, не скитались, не знали тяжёлых переживаний, переполнявших моё сердце на пароходе.
Я себя так измучил мыслями, что не различал все эти сутки, еду ли я на пароходе или сижу где-то дома. Я, к тому же, не ел.
В Харьков я, однако, прибыл. Это было в теша-бе-ав днём. Поехал сразу к Фриду и сразу попал на похороны: умер бухгалтер - хороша встреча! Все были целый день озабочены и только к вечеру удалось с кем-то поговорить. У меня по спине бегали мурашки…
Глава 21
Мой родственник, реб Гилель Фрид. -- Плохой экзамен. -- Тяжёлые мысли. -- Мои детские годы.-- Война между "русскими" и "турками".-- Я - царь.-- Дырка в голове.-- Оплачено. -- Дела Фрида. -- Поляков. --Дом Фрида. -- Меня берут на работу.-- Старый губернатор. -- Дочь Фрида. -- Филантроп. -- Лифшиц. -- История с письмом.
Как сказано, увидеться со своим родичем я смог только к вечеру, после похорон. Ему уже дали знать, что приехал гость - молодой родственник.
Он вошёл в комнату, поздоровался и спросил, как было принято, кто я такой. Когда я ему сказал, кто я такой, он мне ещё раз дружески пожал руку и тут же прозвучал прямой и резкий вопрос: что я делаю в Харькове.
Я ему рассказал о своих бедах и скитаниях, о том, что до сих пор не устроен. Был арендатором, продавцом, даже меламедом, и всё никак не добьюсь толка. Есть жена и дети - пусть будут здоровы - но карманы пусты. Нуждаюсь в должности. Не мог бы я её получить у него? Нет ли у него для меня какого-нибудь места?
"Место?" - Потянул носом мой родич. - Вот только что умер мой бухгалтер. Получал две тысячи рублей в год. Не хотите ли на это место?"
В последних его словах я почувствовал иронию.
"Я - не бухгалтер"
"А что же вы умеете?" - бросил он на меня острый взгляд.
Я не знал, что ответить.
Он продолжал:
"Я имею подряды на строительство железнодорожного вокзала и более тридцати приказчиков. Сидят они каждый на определённом отрезке дороги. Но вы во всём этом деле явно новичок. Мне подходит холостой человек. Начав со скромной должности и проработав что-то около года, он, имея способности, постепенно продвигается вверх. Но человек с женой и детьми и при этом незнакомый с моими делами - на что он мне годится?"
Фрид явно был прав. Действительно - на что я ему гожусь?
Видя, что я сижу совсем убитый, он меня позвал к чаю.
Вечером пришли по делу разные люди. Он со всеми говорил, в квартире стоял шум, как всегда у больших дельцов.
Ах, как мне знаком этот шум!
Покончив с делами, Фрид меня пригласил к себе в кабинет. Мы там долго беседовали. Под конец он мне сказал, чтобы я не огорчался, не грустил - может, он попозже найдёт для меня какую-то работу. Родные жены захватили все места…
У губернатора в доме предстоит большой ремонт. Может там мне найдётся работа.
"А пока - живите у нас и развлекайтесь".
Фрид меня вроде бы успокоил, но перед сном в постели меня одолели тяжёлые мысли. Что за работа может быть для меня у Фрида? Ну - проболтаюсь я два месяца у губернатора - что дальше? Дальше - зима, а зимой у него - никакой работы, и платить он не платит, и что тогда будет со мной? Что я буду делать? Сидеть у него и есть?
И мне думалось в большой богатой комнате, где я лежал и не мог заснуть, что я дошёл до берега, до большого пустынного берега, где найду свой конец…
Мне стало страшно одиноко, и невольно вспомнились разные моменты моей юности - светлые, радостные, беззаботные, когда сердце не знало забот о заработке. Вот - праздник Лаг-ба-омер1, я устроил войну между мальчиками. Всполошил весь город. Каждый мальчик явился на войну с железной сабелькой, которые я заказал у жестянщика по тридцать три копейки за штуку, а для себя. - особенную сабельку, за шестьдесят копеек. Мальчики разделились на два враждебных народа, на два лагеря, на два царства, Турцию и Россию. Меня короновали русским царём, в моей армии было тридцать три мальчиков, по числу "Лаг"; то же и у "турок". Оба военных лагеря пошли в горы, за версту от Каменца. Там я со своей армией захватил одну гору; "турецкий царь" Авреймеле, сын Лейбы Поляковича, встал со своим войском на другой горе и гордо взирал на наш лагерь.
Потом сбежали в долину. Биться, не дай Бог, друг с другом, в наши стратегические цели не входило. Цель была - только быстро взбежать из долины обратно на гору, и чьё войско это сделает быстрей -тот победит
Скажу не хвастая, что моё войско достигло вершины первым. Но "турецкий царь" не хотел этого признавать и кричал, что я его обманул: взобрался не на такую высокую гору, как он - и только поэтому оказался там раньше.
Понятно, что мы это восприняли со стороны турок как оскорбление, и начиналась война. Имея в своём распоряжении армию - кто будет терпеть оскорбления, и оба лагеря начали бросать друг в друга песок и землю с одной горы на другую с такой энергией и быстротой, что аж небо почернело. Но песок и земля - это такой товар, что сильно повредить не может - в крайнем случае в носы забьётся пыль.
Но плохо было, когда турецкий солдат поднял камень и лично мне сделал в голове настоящую дыру, и пошла кровь…
При виде крови солдаты обоих лагерей испугались разбежались по домам. Счастье ещё, что не напали на нас по дороге никакие шейгецы с собаками, как трагически закончилось, лаг-ба-омеровская история нашего дорогого Шолом-Алейхема2.
Отец сазу же обо всём узнал и послал записку меламеду, чтобы тот меня выпорол. Раби не заставил себя просить и тут же исполнил приговор. Это был единственный раз, когда я получил порку, наверное, за то, что захотел стать царём…
Такие-то истории я вспоминал, лёжа в чужом богатом доме, и они меня не развеселили… На душе было горько и кисло.
Через несколько дней я стал замечать то, что происходит в квартире. У Фрида были способные дети. Двое сыновей ходили в университет, а из трёх дочерей одна была знаменита своей красотой. Её называли юной красавицей юга. Она также была певицей, давала с большим успехом концерты и вообще была очень, очень способной.
Дела у Фрида шли блестяще, и десятки его приказчиков двигали дела, энергично и методично - точно, как колёса машину.
А в те недели, когда никакой работы не было, как я потом заметил, приказчики наполняли квартиру весёлым шумом, всё бурлило и кипело, и всякий мог тогда позавидовать этому дому - его большим, богатым делам и способным детям.
Сам Фрид когда-то учился в Воложине, где провёл целых шесть лет, был известен как большой знаток. Отец его, реб Симха-Залман, внук реб Хаима Воложинера, тоже был учёным и богатым евреем и имел славу мудреца.
Позже Фрид стал зятем могилёвского Цейтлина. Цейтлин был из больших подрядчиков и дал приданого за своей дочерью пять тысяч рублей. Реб Симха-Залман, со своей стороны, выложил тысячу рублей.
Молодой Фрид познакомился с подрядами у своего тестя Цейтлина. Но тесть со временем обанкротился, и Фрид тоже остался почти без денег. Имея при себе пятьсот рублей, поехал с ними в Харьков к одному инженеру, который работал с его тестем Цейтлиным в добрые старые времена.
В Харькове инженер дал ему "подряд" на доставку метёл для очистки снега с железнодорожной линии, и Фрид заработал за две недели полторы тысячи рублей.
Инженер оценил таланты Фрида, остался очень им доволен и тут же поручил ему доставку щебня для линии. Фрид тогда заработал за полгода шестьдесят тысяч рублей!
Имея такую сумму, он теперь уже двигался вперёд легко и быстро. Он получал подряд за подрядом и в один год собрал сумму в двести тысяч рублей и прежде всего откупил дом Полякова, в котором тот жил до своего отъезда в Москву. Это был большой дом, окружённый цветущим садом, в стиле старинных русских поместий: с редкими видами деревьев и цветов, с аллеями и живописными ручейками.
Особенно красивой у него была купальня. Цвели там цветы, стены были разрисованы, вода - прозрачная, и особенная весёлость проглядывала во всём. На стене висел плакат: в такой-то и такой-то час купается губернатор, в такой-то и такой-то час - семья Фрида, а в ещё в какой-то - некий граф - и т.п.
Сам Фрид, как я узнал через какое-то время, был очень широким человеком и проживал в год немало денег. Говорили, что расходов у него - сорок тысяч рублей в год.
Держался он, однако, вполне на еврейский лад: по утрам молился, потом занимался и строго соблюдал субботу. Был у него даже очень красивый шалаш для праздника Кущей, разрисованный и разукрашенный, как маленький дворец, с двумя высокими флигелями.
Будучи, наконец, приставлен к "работе", то есть, к ремонту губернаторского дома, я очень страдал от фридовского надсмотрщика - толстого, дикого, крикливого и злого еврея. Помню, как я не мог вынести его грубых криков и просто плакал из-за него. Однако ничего не мог поделать, поскольку этот надсмотрщик был большим специалистом, исключительно понимал, что надо делать, и Фрид был им весьма доволен.
От его поведения страдали все, но приходилось молчать. Под его зорким взглядом вращались огромные дела Фрида, чьей жене, которую этот надсмотрщик часто задевал грубыми выражениями и криками, тоже приходилось молчать.
Мне тоже приходилось кусать губы и молчать. Кто мог идти против всемогущего надсмотрщика? Зато меня сильно заинтересовал губернатор, очень способный и либеральный человек. Его жена и дети были за границей, и он один своим добродушным спокойствием следил за тем, чтобы не запороть ремонт:
"Тут - цепочка… тут - крючок… тут получше намазать", - просил он, как ребёнок. А потом каждого тепло одобрял:
"Вот так, так, молодец…"
Особое впечатление на меня произвела его спальня. Это была на редкость красивая спальня. Стена рядом с его кроватью была затянута дорогим ковром, на ковре - всякое оружие: мечи, сабли, кинжалы, ружья, пистолеты и т.п. Многие кинжалы и мечи принадлежали раньше разным царям. Оружие это сверкало золотом, серебром, жемчугом и бриллиантами, которыми были украшены их рукоятки.
В спальне я работал целый день. Губернатор всё мне показал, что я должен был делать, и слушая его, я одновременно смотрел на ковёр с оружием. Так и тянуло на него смотреть.
Жил я у Фрида в гостинице. Мне было не очень весело, зато они жили хорошо. Дочь Фрида, знаменитая красавица, уехала в Ялту. Не то чтобы, не дай Бог, ей чего-то не хватало, - поехала она в поисках больших или более земных удовольствий…
Была она хорошей наездницей, и в Крыму ежедневно выезжала на высокий берег в обществе представителей русского высшего света. Этот её Крым немало папаше стоил.
Вернувшись из Ялты, она отправилась с отцом в Петербург. Он ехал для получения подрядов и пробыл там месяц. Денег там потратил немало. Швырял их во все стороны и жил в своё удовольствие. Когда едешь за подрядами, можно себе позволить не скупиться.
По окончании моей работы у губернатора Фрид меня передал в контору харьковского вокзала, где обычно находился надсмотрщик. Мне это очень не понравилось - к губернатору этот надсмотрщик Гнодман приходил только по утрам на четверть часа, чтобы дать мне работу на день и проверить ночную. Но тут мне пришлось находиться целый день под его злобным взглядом и мерзким языком, и по временам меня охватывал ужас. Но что делать - надо молча терпеть: дома жена и дети.
Гнодмана больше всего раздражало то, что я был деликатнее его приказчиков, раздражала моя непрактичность, мои белые руки, за что он мне ещё больше отравлял жизнь.
Нас, своих рабочих, он издёргал до того, что у нас осталась одна тема: Гнодман. Как только он уходил, мы тут же, переводя дыхание, начинали:
" Гнодман - разбойник!"
"Гнодман - мучитель!"
"Человек без сердца!"
"Ужасный тип!" и дальше в таком роде, как рабы, когда им одну минуту не грозит бич.
Вечера я проводил у Фрида, где было весело. Приходили богатые молодые люди, и начинался бал. В столовой расставляли длинные столы с обильной закуской. Красавица Берта прекрасно играла на рояле, а её младшая сёстра подражала Саре Бернар, игру которой она наверное где-то видела.
Если вокруг Берты сидели в восторженном молчании, то вокруг младшей весело смеялись. Помню, как однажды она пародировала медленно умирающую даму: уменьшили в лампе огонь, и, бледная как смерть и немая, она медленно тащилась к кушетке… Вот потускнели её глаза, в последний раз шевельнулась рука, вздрогнули брови и остались неподвижны - конец. Тоже, конечно, слизнула у Сары Бернар, но на публику производило сильное впечатление.
Так проходили вечера.
Но мне в горло не лезла никакая радость, и любил я только игру Берты на рояле, которая навевала тоску, удивительно гармонируя с моими мрачными мыслями. При этом я изредка забывался, будто заливая себя звуками.
Если Берта не играла, я предпочитал с кем-нибудь в уголке общаться. Со мной вместе жил очень оригинальный еврей по имени Лифшиц. Своим бойким языком он был способен влезть человеку в печёнку. Однажды он написал харьковскому генерал-губернатору, знаменитому Лорис-Меликову, письмо. Он написал, что он еврей, что совсем подыхает, и просил у генерал-губернатора не более и не менее, как казённую должность, поскольку он, Лифшиц, жив только божьим соизволением, буквально не имеет, что есть.
Лорис-Меликов ему ответил, предложив явиться к нему в такое-то время и получить должность. Но, явившись в назначенное время, не был принят: Он стал ругаться и кричать на чиновника:
"Что это такое, где это слыхано, чтобы генерал-губернатор не держал слова! Так поступают только маленькие люди. Это безобразие! Его слово должно быть чистым, как дукат!…
Лучше сравнения он не мог придумать.
На его крики последовал из генерал-губернаторского кабинета приказ чиновнику - арестовать его на два дня.
Понятно, что молодого человека взяли под руки и посадили.
После освобождения он стал ещё более раздражительным и накатал графу длинное письмо в еврейском стиле. Тон письма был правда спокойный, но очень возвышенный, с шутками и прибаутками, как было принято в доброе старое время. Письмо было прочитано им целой кампании студентов, среди которых был и я, и наших глазах положено в конверт, заклеено и заадресовано.
Студенты- живые, беззаботные люди, подбрасывали его вверх и хлопали по плечам.
Через несколько дней явился офицер с бумагой от генерал-губернатора. Я в это время сидел у Лифшица в комнате. В письме объявлялось, в ответ на его письмо граф шлёт сто рублей, но никакой должности предложить не может.
Лифшиц его вежливо поблагодарил, а денег не взял. Последнее особенно растрогало офицера.
"Денег ты не берёшь, но прошу тебя - обратился офицер мягко к Лифшицу, - не пиши больше графу писем. С генерал-губернаторами не шутят…"
"Да нет уж - больше писать не буду", - обещал ему Лифшиц, и сдержал слово…
История эта, как хороший анекдот, была очень популярна среди моих тогдашних знакомых, и Лифшиц не без гордости иногда говорил:
"Можно быть евреем и влезть в глотку самому генерал-губернатору…"

Глава 18
1 Макаров в ту эпоху - местечко Киевской губернии и уезда, резиденция макаровских цадиков.
2 Тальное - в то время - местечко Киевской губ., Уманского уезда.
3 То есть: "Да здравствует Давид, царь Израиля!" Согласно традиции, Мессия должен явиться из дома Давида. Популярное это восклицание впервые упомянуто в талмудическом трактате "Рош-ха-Шана",25,1. В данном случае донос подразумевал не мессианские, а политические чаяния евреев.
4 На с. 198-199 книги приводятся ноты казацкого марша реб Исроэля, специально приспособленные для "казаков" Карлинского ребе в момент их выезда навстречу жениху и невесте [Прим. автора].
5 Приведённая легенда отражает с большой долей фантазии реальные отношения к евреям известного промышленника П.П.Демидова (1839-1885), занимавшего в начале 70-х г.пост киевского городского головы, и его жены. См. книгу самого Демидова, а не его жены, "Еврейский вопрос в России" (С.-Петербург : Тип. Стасюлевича, 1883. VII, 91 с.)
6 Д.Ассаф считает, что эта цифра преувеличена, что 30-ти тысяч еврейское население Киева достигло только к концу 19 в.
7 Поляков Самуил (1837-1888), один из братьев, железнодорожных подрядчиков, предпринимателей и банкиров Российской империи. Жертвовал большие сумы на общероссийское и еврейское просвещение. Инициатор создания ОРТа - Общества ремесленного и земледельческого труда среди евреев в России.
8 Бродский Израиль (1823-1888), из семьи промышленников и филантропов Российской империи. Сыграл важную роль в развитии сахарной промышленности на Украине. Один из руководителей еврейской общины Киева.
9 Выходила в 1880-1886.
Глава 19
1 Раввинские семинарии существуют с начала 19 века до наших дней. Наряду с религиозными знаниями, там получают и общее образование, что позволяет окончившим курс поступать в гимназии и университеты, и объясняет их привлекательность для сторонников Хаскалы.
2 Бродский Элиэзер (Лазарь), 1848-1904, сын И.Бродского, также, как и его отец - сахарозаводчик и филантроп.
3 Д.Ассаф считает, что речь идёт о Карпухинском хасидском бет-мидраше, открытом на Подоле в1866 г.
Глава 21
1 "Лаг" - т.е., ламед-гимель - в буквенном выражении, принятом в еврейской традиции, означает число 33. Лаг ба-омер, сопровождавшийся в древности благодарственными приношениями в Храме первых созревших снопов, отмечается на 33-й день омера, периода между праздниками Песах и Шавуот, продолжающегося 7 недель.
2 Рассказ "Лаг-ба-Омер" (1901).
 

Мои воспоминания.Том I



Мои воспоминания.Том II



Наши партнеры

Виртуальное путешествие по всему городу Кобрину