А. М. Мартынов

Конец «мещанских» улиц  

Без преувеличения можно утверждать, что ни одно другое событие, включая колоссальный пожар 15 июля 1812 г., почти полностью уничтоживший Кобрин, не явилось таким катаклизмом, внесшим столько фундаментальных перемен в жизнь нашего мещанства, как первая мировая война. Приближение фронта в августе 1915 г. вынудило множество мещанских семейств — дремучих домоседов, вдруг сорваться с веками обжитых мест и ринуться в неведомую даль.

Прежде всего, начало августа ознаменовалось для Кобрина сооружением понтонного моста через Мухавец, связавшего ул. 17 Сентября с Железнодорожной. Старый деревянный мост, на который обрушилась лавина воинских масс с артиллерией и обозами, никак не справлялся с невиданной нагрузкой. Круглые сутки городские центральные улицы были забиты отступающей пехотой и кавалерией вперемежку с бесконечными обозами польских беженцев. В этот сумбурный поток постепенно стали вливаться кобринские возы, устланные столь характерными для них полукушками. Одновременно на речном берегу напротив развалин монастыря целоденно заседала приемочная комиссия, закупавшая у населения лошадей и рогатый скот, табунами отгоняемый на восток.

Дело в том, что пресловутая Брестская крепость, на мощные форты которой возлагалось столько надежд, полностью себя не оправдала. Возникла реальная угроза оказаться в клещах противника, что вынудило русское командование оставить крепость без сопротивления. Зато в попытке сдержать по мере возможностей сильный натиск превосходящих сил врага между Брестом и Кобрином завязались многодневные ожесточенные арьергардные бои. Об огромных потерях обеих сторон свидетельствуют большое количество воинских кладбищ 1915 г., разбросанных по Кобринскому и смежным районам. Следуя теории «выжженной земли», русское командование принудительно выселяло сельское население с линии фронта, а деревни сжигались. Эвакуация кобринцев производилась двояко. Часть горожан, имевшая отношение к государственной службе, становилась «беженцами» (вскоре узаконился такой термин), попадая на дощатые нары товарных вагонов, приспособленных для воинских перевозок. Независимо от численного состава, на каждую семью разрешалось брать до десяти пудов (160 кг) домашнего имущества. Обладателям же собственной «тягловой силы» предлагалось отправляться в нелегкий путь своим ходом. Рядом с загруженными домашним скарбом и детишками возами нередко шагали кормилицы-буренки, которых из-за бескормицы приходилось оставлять в пути. Что же касается еврейского населения, составляющего половину горожан, то оно в своей массе предпочло остаться на насиженных местах, полагаясь на родственность применяемого ими «жаргона» с немецким языком. По-видимому, власти это устраивало, поскольку пробы насильственной эвакуации евреев не применялись.

Миллионные беженские массы расползлись по всей Руси великой, зачастую попадая в чрезвычайно трудные условия, и с нетерпением ожидали возможности поскорее возвратиться к родным очагам. Для относительно небольшой частицы беженцев, застрявших вблизи устоявшейся линии фронта, этот момент наступил уже в 1918 г., после заключения мирного договора. Основная же масса получила такую возможность в результате Рижского договора 1921 г. Причем если в восточном направлении людской поток низвергнулся водопадом, то обратный путь протекал жидкими ручейками, полностью завершившись в 1923 г. Лишь небольшая горстка кобринских беженцев, уютно прижившихся на новых местах, предпочла там пустить корни.

К тому времени в бывшей Гродненской губернии уже прочно обосновалась новая польская власть, не особенно радушно встречавшая репатриантов из «Большевии». Зато немногочисленные родичи, избежавшие эвакуации, равно как евреи, старались по мере возможности помогать пришельцам. К счастью, во время военных действий Кобрин мало пострадал, и кров для всех был обеспечен. Относительно легче стали на ноги экс-беженцы, которым во время революционной разрухи удалось обзавестись собственным конем и с его помощью благополучно преодолеть все дорожные мытарства. Вообще, при создавшихся условиях лошади оказались неоценимым сокровищем для поднятия заброшенной целины, в которую за долгие годы превратились пахотные ранее земли. Впрочем, если польское правительство оставляло возвращенцев на произвол судьбы, то существенную помощь оказывала американская благотворительная организация, распределявшая семена, продовольственную и вещественную помощь нуждающимся.

Преодолевая огромные трудности и лишения, жизнь мещанства постепенно входила в привычную колею. Люди исподволь свыкались с новыми порядками, польским языком, восстанавливали домашний быт, обзаводились живностью. Хотя многие из дедовских традиций за годы странствий по чужеземью выветрились из памяти подрастающего поколения, все же наиболее глубоко укоренившиеся обычаи домой возвратились в неприкосновенности. Многогранный опыт, накопленный в беженстве, не пропал даром, и много полезного внедрялось в домашний обиход. Так, на мещанских усадьбах стали появляться саженцы фруктовых деревьев, которых до того из ложно понимаемой выгоды было крайне мало. Среди огородных культур приобрели популярность помидоры, кабачки и многие другие «экзотические новинки», ранее здесь не произраставшие.

3аслуживает особенного внимания такой факт. Если в подавляющем большинстве мещанских семейств разговаривали до беженства на местном сельском диалекте, то домой все возвратились русскоязычными. Мало того, молодежь нередко сумела русифицировать свои фамилии, превратившись из Крука в Крукова, Степанюка — в Степанова. Впрочем, случалось, тот же перевертыш Степанов, оказавшись в новой обстановке, умудрялся снова «перелицеваться», на этот раз в более благозвучного для польского уха Стефановича. И потянулось для мещан-землеробов безнадежно-унылое двадцатилетие бесперспективного бытия. В сравнении с дедовскими временами прогресс выразился разве в том, что с огромными трудностями некоторые обзаводились ручными соломорезками, вскладчину приобретались культиваторы, веялки, ручные и конные молотилки. Впрочем, урожаи всех культур оставались смехотворно низкими, да и сбыт сельхозпродукции был связан с немалыми трудностями.

Наиболее активная прослойка молодежи изнывала вследствие невозможности найти полезное применение своим силам и способностям. Во всех отраслях донимала хроническая безработица и связанная с нею конкуренция. Трудно было вступающим в жизнь получить простую ремесленную профессию. Самые напористые старались накопить заветную сумму денег на оплату шифскарты для эмиграции за океан. Если вначале это не представляло особенного труда, то вскоре пробраться в страны Северной Америки становилось все труднее. В виде доступных суррогатов оставались Аргентина да Парагвай с Уругваем, где и поныне обитает немало их потомков.

Более романтические натуры увлекала коммунистическая пропаганда, подпитываемая долларами по линии МОПРа. Впрочем, вряд ли голая идейность играла тут первенствующую роль. Затягивала манящая тайна конспирации, возможность проявить себя, похорохориться, бросить вызов властям. Как в песенке: «Пусть нас жарят и калят, размазуриков ребят! Мы начальству не уважим, лучше сядем в каземат», И садились. Иные неоднократно и надолго. А когда дальнейшая игра становилась невтерпеж, пытались нелегально пробраться в «Совдепию». Там их встречали отнюдь не с распростертыми... После обязательной отсидки перебрасывали обратно, внушив в назидание: делайте революцию у себя, а нечего пользоваться плодами чужой. Тем же немногочисленным счастливчикам, кому все же удалось там остаться (Павел Куреша, Олимпий Клычев, Вячеслав Львов), несмотря на пройденную ими солидную стажировку в польских узилищах, в конце концов досталась тривиальная пуля в затылок за «шпионаж и диверсию».

К сказанному следует добавить особенно широкий размах полонизации в середине тридцатых годов. Из перенаселенных центральных воеводств на «Кресы всходне» ежегодно планомерно переселялось все больше семейств. Им предоставлялись льготные денежные кредиты и ряд существенных привилегий. О чем «тутэйшим» не приходилось даже мечтать.

В такой атмосфере наступил 1939 г. Уже в марте в восточных воеводствах была проведена всеобщая мобилизация, и эшелоны с «кресовяками» потянулись на западную границу. А на рассвете 1 сентября на сверхмирный Кобрин посыпались с небес немецкие бомбы. Затаив дыхание, кобринцы переживали кошмар молниеносной войны. 17-го сентября на южной окраине города завязался целоденный бой между частями польской 18 дивизии и немцами, причем польские потери достигли 150 человек. В тот же день радио сообщило о переходе польско-советской границы частями Красной Армии.

Двадцатимесячная пауза между 17 сентябри 1939 г. и 22 июня 1941 г. повергла кобринское мещанство в состояние полнейшей растерянности.

Поскольку тема выживания мещанства в жуткое трехлетие фашистской оккупации слишком обширна, приходится, говоря об этом периоде, ограничиться несколькими беглыми штришками. Врожденная привычка к пассивному подчинению любой силе сказалась и во время оккупации. Лишь единицы с непритворной радостью встретили «вызволителей», как значилось на гебельсовских плакатах. Нашлись вскоре и такие, кто добровольно вступил в ряды полицаев. Однако подавляющее большинство относилось к оккупантам с затаенной неприязнью. Все помыслы были направлены к одному: пережить во что бы то ни стало. Зная, чем грозит неповиновение, безропотно выполняли все распоряжения,

Постепенно многие горожане связались с партизанами, доставляли разведданные и разнообразную материальную помощь. Десятки потом перебрались в партизанские отряды. В последние недели войны в результате бомбежки советским самолетом притаившегося немецкого бензовоза в конце Красноармейской улицы вспыхнул пожар, истребивший десяток домов.
Первые послевоенные годы ознаменовались длительной агонией многовекового уклада мещанской жизни. Вначале индивидуальное землепользование оказалось как бы на обочине главной магистрали возрождаемой экономики, не заслуживающей особенного внимания. По укоренившейся инерции землица кое-как продолжала обрабатываться, отвечая за это мизерными урожаями. Уполномоченные разных ведомств и рангов исправно докучали с досрочным выполнением, а затем перевыполнением хлебозаготовок и всяческих иных повинностей. Между тем за землю продолжали судорожно держаться лишь те, кто по разным причинам не смог устроиться на иную, более заманчивую работу. А для желающих возможностей было предостаточно. Возникали все новые учреждения, артели, предприятия, нуждающиеся в рабсиле, которой хронически недоставало. Следует иметь в виду одно весьма существенное обстоятельство. В городе на 22 июля 1944 г. оставалось не более 2,5—3 тысяч жителей. Нацистский геноцид истребил свыше 6 тысяч евреев, тысячи иных бежали за Буг с отступающими немцами. Миграция же относительно сытого крестьянства в полуголодный город была лишь в зародыше. Все это в совокупности привело к тому, что городское земледелие еще несколько лет влачило жалкое существование, ожидая радикального решения своей участи.

Оно наступило в начале пятидесятых годов, когда по всему району «стихийно» прокатилась волна сплошной коллективизации. Естественно, город в данном случае не мог составлять исключение. И вот на общем собрании безмолствующих землевладельцев было провозглашено создание колхоза «Кобринский». Отдельные улицы составляли бригады с закрепленными за ними земельными массивами. Впрочем, как легко можно было предположить с самого начала, из этой начальственной благоглупости ничего не вышло, колхоз вскоре, к общему удовлетворению, благополучно самоликвидировался, а его земли переданы ближайшим колхозам. Как потом выяснилось, вся затея с городским колхозом имела одну цель — создать видимость легальности для национализации мещанских земель.

Таким образом оборвалось много веков просуществовавшее своеобразие нескольких кобринских мещанских улиц. А заодно исчезло и само сословие мещан, получивших взамен обезличенный статус совграждан.

 А. Мартынов

Мартынов, А. Конец «мещанских» улиц / А. Мартынов // Кобрынскі веснік. – 1993. – 5, 9, 12 чэрвеня.

Навигация

• Вуліца імя Леніна
• Галоўная плошча
• Довоенные улицы Кобрина
• Конец мещанских улиц
• Прогулка по Первомайской
• Что в имени твоем, улица
• Мещанская улица (Красноармейская)
• Вернуться назад

Наши партнеры